«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

Своим воображением оденешь.

А может быть, созвездья, что ведут

Меня вперед неведомой дорогой,

Нежданный блеск и славу придадут

Моей судьбе, безвестной и убогой.

Тогда любовь я покажу свою,

А до поры во тьме ее таю.

© У.Шекспир, сонет 26

Залитый утренним солнцем, которое изо всех сил старалось пробудить землю он зимних грёз, кабинет графа де Даммартен походил на обитель муз. У камина стояла ваза с мимозами, которые своим нежным ароматом напоминали о приходе весны – времени года, когда всё живое пробуждается и тянется к свету в неумолимой погоне за новой жизнью. Страсти, краски, безумие сливаются в один пёстрый вихрь, уносящий чувства от холода и бездействия. И только самые стойкие умы не поддаются иллюзии торжества жизни, оставаясь верными непреходящим ценностям.

Дювернуа сидел за письменным столом, медленно выводя чернилами завитушки заглавных букв на исписанном листе. Рядом лежал словарь, в который он часто заглядывал, поскольку правил правописания, за ненадобностью письма, он уже не помнил. Слева от стола, прямо под окном, образовывала утончённый силуэт арфа, чьи струны медным свечением не могли затмить восхитительных локонов своего хозяина. Тихий стук пера о горлышко чернильницы нарушал идеальную тишину кабинета, в то время как птичий щебет был неслышен из-за закрытых рам окна.

Золотистые волосы, отражающие сияние солнца, то и дело спадали на лоб, мешая прекрасному сочинителю: он раздражённо заправлял непослушные, рассыпающиеся пряди за ухо, но шелковистый мёд немедленно возвращался, путая и без того неясный взгляд. Тонкие, будто высеченные из слоновой кости, пальцы крепко сжимали перо, а перламутровые ногти были перепачканы чернилами. Потому, когда чёрное пятно, в очередной раз, расползлось по бумаге, Тома зло скомкал лист, и отшвырнул его в угол, после чего повязал на голову шарф, чтобы волосы больше не маячили, и вновь принялся за написание. Он писал так уже два часа, то и дело что-то меняя, зачёркивая, и разрывая неудавшееся.

- Что вы пишите, любовь моя? – тихо подкравшись, шепнул Франсуа на ухо арфисту, нежно обвивая его плечи руками.

- Новый стих, - без улыбки ответил Тома, быстро переворачивая лист, - я очень хорошо слышу, друг мой, посему не подкрасться вам ко мне незамеченным.

- Во славу любви, надо полагать?

Де Сад лукаво улыбнулся, юркой ладонью проникая под тонкий муслин, чтобы удовлетворить жаждущие пальцы прикосновением к тёплой бархатистости. Но когда сорочка спала с плеча Дювернуа, обнажая сливочную кожу, глазам Франсуа открылся тонкий шрам, уходящий к лопатке.

- Можно и так сказать. Это всего лишь ода, заказанная королём, - ответил на вопрос Тома. Ощутив пристальное внимание юноши, он, одёрнув ткань, поднялся из-за стола.

- Откуда этот страшный шрам?

- Не припомню, чтобы вас подобное пугало, - насмешливая улыбка коснулась губ арфиста, - куда ему до ваших-то?

- Мои оставлены страстью, - не прекращая попыток обнять Тома, возразил Франсуа, и, потянув за шарф, высвободил русую копну, - к тому же, они всегда будут служить памятью о сладких ночах с вами.

- Сейчас утро, любезный виконт – не время размышлять о делах ночных.

- О вас, Тома, можно размышлять всегда, и никогда не насытится.

Сказав это, де Сад потянулся к губам Дювернуа. Воспоминания ночи пьянили его пылкий ум, а некоторое безразличие и холодность любовника оказывали противоположное влияние. Однако его чаяния не были удовлетворены.

- Вам известны, мои условия, - ладонью останавливая приоткрытые уста в паре дюймов от своих, Тома внимательно посмотрел на де Сада.

- Я так давно мечтаю о них, позвольте мне, - зашептал Франсуа, одновременно покрывая коснувшиеся его губ пальцы мелкими поцелуями, - Почему вы не позволите мне? Только одно прикосновение…

- Сударь, не завышайте цену вашим устам.

Несмотря на приятные ласки, которые дарили рукам настойчивые губы Франсуа, арфист не чувствовал ничего, и продолжал смотреть на него с долей снисходительности. Юноша заметил это, и отпрянув вмиг, воскликнул:

- Но сейчас не одна из тех наших игр, и я не раб, Тома!

- Вы раб до тех пор, пока хотите им быть. Не я вас держу в этом рабстве.

- Ах, вот так! Прощайте, ледяной господин! Больше вы меня здесь не увидите!

Отвесив манерный поклон, раздосадованный де Сад поспешно скрылся за дверью, и арфист услышал стук его каблуков о мраморные ступени. В который раз любовник покидал его, и почти всегда с одними и теми же словами, но возвращался вновь, спустя несколько дней – сколько именно, Тома не считал. Требование же у этого жеманного юноши было только одно: получить долгожданный поцелуй в губы, который Дювернуа ему так и не позволил за весь их бурный, двухмесячный роман. Какие угодно ласки был готов Франсуа за это подарить, и дарил их в избытке, но Тома был непреклонен, и в самые жаркие моменты отворачивался, мотивируя тем, что никогда не любил таких поцелуев. Неизменным аргументом де Сада было: «Другие не умели целовать вас. Позвольте мне, и вы не сможете оторваться». Тома лишь молчал в ответ на это, занимая такие разговорчивые, и жадные до непрестанных поцелуев губы юноши тем, на что они годились, по его мнению, лучше всего. Сейчас же произошла очередная истерика, которая нисколько не всколыхнула арфиста.

Улыбнувшись чему-то своему, он направился к окну, чтобы распахнуть его и впустить в кабинет немного свежего воздуха.

Волна прохлады затопила прибежище одинокой музы, возвращая мысли к прежним заботам. Прерванный во время написания красивых строк, арфист не стал больше браться за перо, но сел за свой инструмент, который так и манил к упругим струнам. Мелодия полилась чистой рекой, нежной, постепенно теплеющей, точно как весеннее русло, несущее на своих водах кусочки льда. Если бы кто-то видел сейчас арфиста, то непременно утонул бы в очаровании его облика, всё в котором сквозило глубокой печалью. Резкий и надменный с любовником ещё четверть часа тому назад, один он вновь стал тем самым, прежним Дювернуа, только в нём теперь прибавилось изысканной обольстительности, некоего шарма, которого не было прежде. Исчезли черты, что напоминали о детстве, исчезла невинность. Она исчезла вместе с пушком на щеках, что делал их похожими на лепестки крокуса. Заострились скулы и подбородок, делая жёстче овал лица. Изменился крутой изгиб губ: из чувственно-нежного, с печально опущенными уголками, он стал холодным, властным, с тенью надменности. Но сейчас, когда с этих губ слетали прекрасные слова, они походили на лепестки розы, чья красота затмевает боль, оставленную её шипами. Неизменными оставались лишь руки арфиста, что не забывали своего призвания, и волосы, по-прежнему менявшие свой оттенок в зависимости от времени суток и света, становясь то тёмно-медовыми, то золотисто-пшеничными. Они вновь достигали поясницы, являясь предметом восхищения мужчин и зависти юных кокеток.

Тёмные брови сошлись к переносице, когда арфист взял октаву выше, и голос дрогнул на самой высокой ноте, вынуждая отпустить струны и замолчать.

Шрамы. Этот убогий душою Франсуа даже не знает, что такое память. Их странные ночные игры часто выливались в порезы для последнего, они же приносили ему удовольствие, в то время как Дювернуа нравилось наносить их на его блеклое тело – всего лишь странный каприз. Разве это шрамы? Тома опустил взгляд на свои руки: поперёк ладоней всё ещё виднелись тёмные полосы, которые побелеют со временем, но никогда не исчезнут. И хотя эти увечья оставил ему не Гийом, а он сам, они стали наиболее болезненными. Они принесли в десятки раз больше боли, чем те порезы на спине, оставленные некогда двумя сумасшедшими, удерживавшими его в глухом лесу.