Страсть и цветок

Барбара Картленд

Страсть и цветок

Предисловие автора

Описания Парижа, каким он был в 1867 году, когда там проходила Всемирная выставка, так же как и характеристики ресторанов, французских интеллектуалов и принца Наполеона, полностью соответствуют действительности.

Громоздкие театральные постановки были в то время частым явлением: «Золушка» в театре «Шатле» насчитывала пять актов и тридцать сцен, что и нашло отражение в романе.

Царь Николай I — холодный, мстительный человек с низменными устремлениями — был, вне всякого сомнения, самым непредсказуемым из европейских правителей того времени. В 1841 году королева Виктория писала:

«Этот человек определенно оставляет поразительное впечатление: он необыкновенно красив, у него бесподобный профиль… но глаза его смотрят с выражением, которое внушает ужас и какое я не встречала у других людей… При этом ум его совершенно невоспитан…»

Царь Александр II направил в Сенат тайный указ, согласно которому детям, рожденным его фавориткой княгиней Екатериной Долгоруковой, жаловались титулы князя и княжны.

Глава 1

Год 1867

— Его высочество князь Иван Волконский! — провозгласил облаченный в ливрею британского посольства лакей.

Склонившийся над письменным столом лорд Марстон с изумлением поднял голову и в одно мгновение оказался на ногах.

— Иван, дружище! — воскликнул он. — Я и не предполагал увидеть тебя нынче в Париже!

— Я приехал совсем недавно, — отвечал князь, — и был счастлив узнать, что ты здесь.

— За свои прегрешения я был сослан сюда — писать премьер-министру отчеты о Выставке, но, уж раз ты здесь, я с удовольствием пожертвую своими обязанностями, и мы с тобой отведем душу…

— Можешь не сомневаться, — рассмеялся князь.

Он опустился в глубокое кресло, и его старый друг отметил, что тот со времени их последней встречи весьма похорошел и возмужал.

Лорд и князь — приходившийся кузеном царю — подружились еще в нежном возрасте, когда отец лорда Марстона служил послом в Санкт-Петербурге.

Будучи одногодками, оба приобрели известность во Франции, Англии и России дерзкими выходками, которые не раз заставляли столичный высший свет злословить по этому поводу.

Впрочем, зачинщиком их скандальных предприятий неизменно выступал князь; лорд Марстон, не чуждый во многих отношениях условностей английской морали, по собственной воле едва ли готов был пуститься во все тяжкие.

Однако взор его оживился, а обычно бесстрастное лицо выражало удовольствие, когда, присев напротив друга, он, полный нетерпения, воскликнул:

— Расскажи-ка мне, Иван, как ты теперь поживаешь.

В глазах князя зажегся огонек.

Глаза, в сущности, более всего поражали в нем окружающих. Темно-вишневого отлива, окаймленные бахромой длинных темных ресниц, они несли отсвет той необузданной, дикой страстности, которая будоражила его душу.

Наверное, прежде всего благодаря неотразимой красоте глаз околдовывал он женщин, всякий раз оставляя за собой множество разбитых сердец там, куда заносила его судьба.

У него были классические черты лица, а худощавая, атлетическая фигура выдавала человека, привыкшего большую часть дня проводить в седле.

Даже среди несметного числа красавцев, блиставших при царском дворе, князь Иван стоял особняком.

— И кто же та, что на сей раз вынудила тебя уносить ноги от справедливого — в чем я не сомневаюсь — возмездия? — полюбопытствовал лорд Марстон.

— Честное слово, она была прелестна! — засмеялся князь. — Но все хорошо в меру, и, когда царь поддался на уговоры царицы и попытался меня пристыдить, я счел отсутствие наилучшим проявлением рыцарской доблести.

Лорд Марстон расхохотался:

— Уж я был уверен, что это тот случай, где cherchez la femme! Здесь тебя ждет такое множество старых знакомых кокеток и прочих прелестниц, что скучать не придется.

Сделав небольшую паузу, он продолжал:

— Разумеется, все они слетелись в Париж на Выставку в надежде чем-нибудь поживиться. И именно поэтому теперь здесь яблоку негде упасть.

— Я был готов к подобному, — ответил князь. — Но осмелюсь предположить, что как старые habitues самых экзотических притонов мы не позволим себя смутить.

— Можешь быть спокоен, — сдержанно подтвердил лорд Марстон.

Обладая несметным состоянием, князь был при этом человеком необыкновенно щедрым. У кого угодно могли возникнуть сложности с тем, чтобы снять престижную ложу в Опере, сесть за лучший столик в ресторане, быть желанным гостем в знатном семействе, — но только не у князя Ивана.

— Как нынче в России? — поинтересовался лорд Марстон.

— Ничего позитивного!

Лорд Марстон посмотрел на него удивленно:

— Но почему?! Я-то полагал, что все изменится к лучшему после того, как будет подписано и обнародовано Положение, дарующее вашим крепостным свободу.

Князь неожиданно посерьезнел.

— Все считали, что теперь наступит золотой век и продлится бесконечно. Но права собственности крестьянину непонятны.

— Я присутствовал, если ты помнишь, на воскресной службе в церкви, когда торжественно зачитывался документ. Александра величали царем-освободителем! — сказал лорд Марстон. — Мне кажется, я и сейчас слышу эти возгласы.

— Я тоже, наверное, никогда не смогу их забыть, — заметил князь. — Люди не помнили себя от радости…

— Тогда в чем же дело?

— Получившие свободу крепостные полагали, что царь подарит им землю. А теперь им заявляют, что они обязаны выкупить ее за огромные платежи, и получается, что хотя они и свободные люди, но стали беднее, чем прежде…

— Быть не может! — воскликнул лорд Марстон.

— К несчастью, это так. Во многих концах страны вспыхнули бунты, были случаи, когда крестьяне убивали помещиков и чиновников.

— До меня доходили слухи о чем-то подобном, но, как ты сам не раз говорил, Иван, до России отсюда далеко…

Пока он говорил, ему вспоминались родные места князя, его дома, в которых сам он столь часто бывал гостем.

Из прошлого возникла жизнь, столь непохожая на ту, которой привыкла жить Англия, что порой ему казались, сном огромные поместья, крепостные, склоняющиеся до самой земли перед своим хозяином, варварская пышность княжеского дворца, большую часть года погребенного под снегом.

В детстве имение это всегда представлялось ему самостоятельным царством.

Оно включало множество исполинских построек и больше походило на город, что принадлежал одному-единственному человеку; там были зимние сады, в которых мраморные статуи в человеческий рост стояли в зарослях диковинных растений, и, в довершение общей экстравагантной картины, — полы, мощенные мозаичными плитками мрамора, кварца и лазурита, завезенными с сибирских рудников.

Стоило лорду Марстону прикрыть глаза, и он видел убранные в зеленые, синие или малиновые тона залы, заполненные всевозможными сокровищами со всех концов света; слышался гул высоких изразцовых печей, в которых ни днем ни ночью не затухало пламя.

Растапливали их огромными поленьями, что втаскивали внутрь дома босоногие крепостные, в обязанности которых входило также присматривать за лампадами и зажигать сотни восковых свечек не только в жилых, но и в пустующих помещениях.

Самовары, иконы, водка, икра, скрипки, дикие скакуны, еще более неистовые реки — вот истоки, которые, казалось, питали князя.

Картина эта всегда представлялась лорду Марстону ирреальной, и однако ее пышное великолепие он не в силах был отделить от личности запечатленного в ней героя.

Слово «экстравагантность» не входило в обиходный лексикон русских аристократов.

Возлюбленная великого князя могла запросто передвигаться в санях, украшенных гирляндами изумрудов; из Грассе мчались фургоны с фиалками, чтобы представить лишние доказательства нерушимости княжеской любви.