Одинокий волк

Патриция ГЭФНИ

ОДИНОКИЙ ВОЛК

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Закат. Солнце опускается. Тени медленно ползут по доске на окне. Сторож прибил доску поперек окна. На следующий день после того, как он пытался бежать.

Бежать. Бежать быстро и бесшумно, как волк. Бежать домой.

Профессор сказал: надо думать словами, а не картинами. «Закат», «волк», «дом», «доска».

«Комната». Это его комната. Квадратное пятно на стене – это картина. Сначала ему показалось, что это просто пятно, прыгающие перед глазами цветовые пятна, переплетающиеся линии. Но теперь он научился удерживать их в неподвижности. Там, на картине, были люди. Люди сидели не в комнате, а на траве и ели. Там были деревья. А впереди что-то белое расстелено на траве, и на не«м яблоки, и тарелки, и еще какие-то предметы, для которых у него не было названия. Люди выглядели счастливыми. Им ничто не угрожало. Они были в безопасности. Он подолгу смотрел на картину, потому что в его комнате больше не на что было смотреть. Ему понравились светловолосая женщина и маленький мальчик. Голова мальчика лежала на коленях у женщины, а она отдыхала, прислонившись к дереву, и улыбалась с закрытым ртом. Ее спина была изогнута, как буква С. Букву С он выучил по своей книжке. Он знал все буквы, но слова большей частью ничего для него не значили.

Ветер донес в его комнату чей-то смех. Мужской смех, а вслед за ним женский – тихий и нежный. Как он обозначал «смех», пока не выучил это слово заново? Он уже забыл. Все равно это было не слово, а только мысль у него в голове: она не имела образа слова. А теперь и запахи, и звуки, и все, что он пробовал на вкус, – все как-то называлось, сопровождалось словами. И профессор Винтер хотел, чтобы он говорил их вслух.

Но если он начнет говорить вслух, то станет одним из них. Он превратится в человека.

Ветер утих. Он почувствовал запах мертвого мяса на тарелке, которую сторож – 0'Фэллон – оставил на столе в его комнате. «Это говядина, – объяснил профессор Винтер. – Ты должен питаться вареным мясом». Он уже привык понемногу и теперь мог съесть кусочек и не заболеть, но все равно оно вкусом напоминало пепел. Или песок. Он перестал есть насекомых: даже потихоньку, когда никто его не видел. Но никакими силами нельзя было заставить его есть эти желтые комочки или длинные зеленые палочки – «овощи». Горячая, все еще дымящаяся, скользкая, отвратительная размазня. Стоило только подумать о ней, как у него все переворачивалось в животе.

Стало тихо. Раньше из большого дома доносился звук, и он знал, что это такое, но не мог вспомнить нужное слово. Что-то на букву М. Как вода, текущая прямо сквозь его голову, сквозь его кровь. Впервые услыхав этот шум, он вскочил и начал бегать быстро-быстро от двери к окну и обратно, зажав уши ладонями, но потом его испуг прошел, и он впустил в себя звук. Звук щекоткой отдавался у него в груди, он не находил себе места, хотя звук был прекрасен. Что же это такое? М… Нет, он не может вспомнить слово.

Пришла ночь. Птицы угомонились и уснули. Он ощутил запах воды – тяжелой и темной. «Озеро», – сказал профессор Винтер. Не такая вода, как дома. Та была яркая, блестящая, светлая, переливающаяся, богатая рыбой. Дома дни уже становились длиннее, в лесу было темно из-за распускающихся листьев, а птицы начинали искать себе пару. Дома нетрудно найти еду, ее много. Он наелся бы досыта и растянулся бы на холме рядом со старым волком, глядя, как солнце спускается по небу.

Воспоминание промелькнуло в голове, но он не смог его удержать. Что-то про траву… Свежескошенная трава так сладко пахнет… «Свежескошенная»… Откуда ему известно это слово? Что-то было давным-давно, еще до лодки на воде… Он сам не знал, что он знает. Он закрыл глаза, чтобы вдохнуть сладкий зеленый запах травы, упругой и колющейся, а когда открыл их, белый ангел летел к нему сквозь деревья, наполняя ночь нежным звонким смехом.

– Пойдем со мной на прогулку. Сидни. Сидни Дарроу подняла голову от карт, которые держала в руке, стараясь не встречаться взглядом со своим братом. Не далее как вчера вечером Филип заметил ей: «Чарльз вечно тобой командует, Сид. Зачем ты это терпишь?»

– Идем, Сидни, посмотрим, как солнце заходит над озером. Давай сходим, ладно?

«Ну вот, – подумала Сидни, – он не командует, он просит». Она улыбнулась и подмигнула Сэму, своему второму и самому младшему брату.

– Вы все равно уже выиграли у меня все деньги, какие были, даже больше. Придется мне выдать вексель и расплачиваться частями до конца моих дней.

Сэм расплылся в торжествующей улыбке, показывая дырку во рту, где недавно выпал последний молочный зуб.

– Я тебя побил. Сидни! – провозгласил он. – Я выиграл, а ты проиграла.

– Не смей злорадствовать, Сэмюэль, – одернула племянника тетя Эстелла, выпрямляясь в своем кресле на террасе в добрых тридцати футах [1] от них. – Это неприлично.

Не издавая ни звука, Сидни, Филип и Сэм обменялись выразительными взглядами и состроили друг дружке страшные глаза. Это был семейный условный знак, означавший: «Ну как она могла услышать?»

Сидни встала, Чарльз положил руку ей на талию, решительным и твердым жестом направляя ее к дверям, словно опасался, что без него она собьется с верного курса.

– Я сыграю с тобой во флинч [2], когда мы вернемся, – пообещал он Сэму, оглянувшись через плечо.

– Обед через двадцать минут, – строго предупредила тетя Эстелла, не отрываясь от вышивания. – Вы с мистером Вестом не должны опаздывать.

Ей не требовалось поднимать голову: у нее были глаза и на затылке, и на макушке.

Отойдя подальше от дома, чтобы тетушка уж точно не могла ее услышать, Сидни простонала:

– О боже, она все еще меня опекает, как девицу на выданье. Пока мы были в Европе, глаз с меня не спускала ни на минуту.

– Гм… А за тобой требовался присмотр? Польщенная мыслью о том, что Чарльз может ревновать, Сидни взяла его под руку.

– Ну да, разумеется. Повсюду столько мужчин – шагу ступить негде. В Риме нам приходилось передвигаться только в карете: все тротуары были завалены телами поклонников, сраженных моей красотой.

Чарльз наконец сообразил, что она его поддразнивает, и натужно рассмеялся: некоторые ее шутки доходили до него с трудом.

– Тетя Эстелла присматривает за мной даже в церкви, представляешь? – продолжала Сидни. – Как будто я еще школьница и ничего о жизни не знаю. Воплощенная невинность лет восемнадцати.

На самом деле она была уже двадцатитрехлетней вдовой, и знаки внимания со стороны мужчин ее совершенно не волновали.

– Я так рад, что ты вернулась. Сидни. Мне тебя не хватало.

– Спасибо на добром слове, – сказала она, похлопав его по руке.

– Мне кажется, поездка пошла тебе на пользу, – заметил Чарльз, откидывая голову назад, чтобы взглянуть на нее сквозь нижние половинки своих бифокальных очков. – Ты уже не такая грустная, как раньше.

– О, это было чудесное путешествие! Как раз то, что доктор прописал.

В роли доктора в данном случае выступила все та же тетя Эстелла. «Год траура – это вполне достаточный срок, чтобы молодая женщина могла оплакать утрату, – вынесла она свой приговор три месяца назад. – Упорствовать дальше в своем горе не только вредно для здоровья, но и просто неприлично».

Путешествие по Европе, предпринятое, чтобы приободрить Сидни и вывести ее из хандры, и в самом деле оказалось довольно приятным (если закрыть глаза на то, что тетя Эстелла постоянно обращалась с племянницей как с умственно отсталым ребенком). Поездка все-таки помогла ей немного отвлечься от мыслей о Спенсере, стало быть, своей основной цели они добились. Но Сидни была рада вернуться домой. Она страшно тосковала по Сэму и Филипу. И по отцу.

Они дошли до края лужайки. Сквозь цепочку деревьев, окаймлявшую их кусок пляжа, было видно, как заходящее солнце бросает ослепительные блики на воду озера Мичиган – синюю и гладкую, как стекло, испещренную тут и там белыми лоскутками парусов. Эту мирную сцену Сидни помнила с самого раннего детства. Но она новым взглядом посмотрела на белый, обшитый тесом домик для гостей с зелеными дверями и ставнями, стоявший в дальнем конце дорожки.