Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Господин секретарь сообщил мне еще множество интереснейших и умнейших вещей, которые я могла бы поместить на этих страницах, но так как в конце концов наскучить при злоупотреблении может что угодно, то я предпочитаю, угостив читателя сим лакомым блюдом, чуть-чуть недокормить его, нежели перекормить.

Итак, вследствие разговоров с секретарем, открывшим мне на многое глаза, восхищение и почтение, которые я питала к Его Превосходительству, вскоре превратились в презрение. Несмотря на его показную щедрость, я, пожалуй, даже дошла тогда до того, что была способна устроить ему какую-нибудь выходку, проявив при том нелюбезность и неучтивость, из единственного желания поскорее от него избавиться, если бы внезапное ухудшение моего здоровья не дало нам обоим, ко взаимному удовольствию, весьма приличный повод для разрыва.

Все дело в том, что в то время я впала в апатию и самую черную меланхолию, каковые стали неразрешимой загадкой для многих последователей Эскулапа [45]. Каждый из них, ведать не ведая об истинной причине, по которой я пришла в подобное состояние и даже не подозревая об истинной болезни, подтачивавшей мои силы, предлагал мне свой диагноз и доказывал его обоснованность и абсолютную верность столь убедительными силлогизмами, что я, в конце концов уверовав, будто больна всеми болезнями на свете разом, принимала все лекарства, что мне назначали, а потому и превратила мое грешное тело в настоящую лавку аптекаря. Однако несмотря на все старания ученых лекарей, я худела и бледнела, я буквально таяла на глазах и превратилась в жалкую тень той, что была когда-то. Красота моя увядала, и я тщетно прикладывала усилия, стараясь вернуть хотя бы на время свежий цвет лица и мои пышные аппетитные формы при помощи различных ухищрений, к коим часто прибегают женщины. Увы, все потуги были напрасны! Ярко-алые румяна, мази, притирания, белила и мушки были не в состоянии вновь воссоздать в зеркале хорошенькую мордочку прежней Марго. Мне едва-едва удавалось ценой долгих размышлений и подбора цветов и оттенков красок перед зеркалом восстановить, и то приблизительно, какую-нибудь из черточек, напоминавших о моей прежней красоте. В результате двухчасовых трудов за туалетным столиком я сама себе казалась некой театральной декорацией, превращавшейся благодаря магии перспективы и удаленности в прекрасную картину, но при рассмотрении вблизи казавшейся отталкивающей. Толстый слой румян различных оттенков, коими я сверх всякой меры умащала лицо, придавал мне определенный блеск, если смотреть издали, так что я казалась самой себе живой и здоровой, но что будет, если кто-то пожелает взглянуть на меня поближе и попристальнее? Он не увидит ничего, кроме странной, чудовищной смеси грубых красок, оскорбляющей взор, под которой даже невозможно разглядеть, я это или не я. Я злоупотребляла также и мушками, этими крохотными кусочками черной тафты, прикреплявшимися к лицу, мода на которые пришла к нам во Францию из Италии. Считалось, что мушки эти свидетельствуют о характере дамы, на лице коей они красуются: страстные женщины ставили мушку под глазом, любительницы таинственных амурных похождений — в уголке губ, кокетки — прямо на губах, дерзкие — на носу, игривые и веселые — на щечках, кичившиеся собственным величием — посреди лба и так далее. Я же в надежде замаскировать появившиеся морщинки, лепила их в столь неумеренном количестве, что можно было подумать, будто меня поразила черная оспа. Увы, увы, увы! Можете себе представить, какую горечь я испытывала и в какое отчаяние приходила, вспоминая те счастливые, благословенные времена, когда Марго, еще ничего не знавшая за ненадобностью о самых невинных хитростях и тонкостях искусства украшения лица, была богата тем, чем ее наградила Природа, и не нуждалась в том, чтобы брать красоту взаймы!

И вот наконец, когда я, изнуренная моими несчастьями и предписаниями лекарей, влачила воистину жалкое существование и думала, что дни мои уже сочтены, до меня дошли слухи про одного знахаря, коему дали прозвище Меткий Глаз, потому что он утверждал, что якобы умеет распознавать все недуги по глазам страждущих. Хотя я никогда особо не доверяла чудесам, производимым теми, кого в народе именуют лекарями-шарлатанами, общая слабость моего организма сказалась, видимо, и на моем рассудке, ибо вдруг я сделалась чрезвычайно легковерной. Человеческая натура такова, что проще всего мы убеждаем себя в том, во что страстно желаем поверить, а потому я, не являясь исключением, обратилась к господину Меткому Глазу со слезной мольбой зайти ко мне, нисколько не сомневаясь в том, что он тотчас же вернет мне утраченное здоровье. При первой встрече он мне очень понравился. Я нашла, что он прост, честен, прям, открыт и вежлив, что обхождения он самого любезного и приятного и не производит столь пугающего впечатления, что производят обычно своим суровым и преувеличенно-ученым видом лекари. Он начал с того, что потребовал от меня краткой и предельно откровенной исповеди относительно моего образа жизни до болезни и рассказа о рекомендациях врачей. После чего он пристально-пристально смотрел на меня минуты 2–3, не шевелясь и не произнося ни слова, а затем прервал тягостное молчание, уже начавшее беспокоить меня:

— Сударыня, вам очень повезло, нет, вы в самом деле редкая счастливица, что лекарям не удалось залечить вас до смерти. Ваша болезнь, в коей они ровным счетом ничего не поняли, вовсе не является болезнью тела, напротив, она есть болезнь разума, и причины ее коренятся в излишествах прежней жизни, переполненной наслаждениями. Удовольствия для души — то же самое, что жирная и вкусная пища для желудка, в конце концов самые вкусные и пряные блюда нам приедаются и даже начинают вызывать непреодолимое отвращение, и мы больше не можем их вкушать. Так вот, я полагаю, что излишества утех и наслаждений вам теперь, так сказать, претят, ибо вы ими пресытились и потеряли к ним вкус. Несмотря на большую выгоду и все преимущества вашего нынешнего положения, все для вас в вашей жизни утратило смысл и стало непереносимо гадко. Мрачные мысли гнетут и преследуют вас посреди празднеств, а удовольствия превратились для вас в настоящую пытку. Вот таково положение дел. Если вы хотите излечиться, то последуйте моему совету: оставьте бурную и блестящую жизнь в свете, оставьте ваше занятие, вкушайте пищу лишь простую, здоровую и питательную, ложитесь спать как можно раньше и вставайте тоже рано, не предавайтесь неге и праздности, а совершайте ежедневный моцион, посещайте только тех людей, что вам приятны, и найдите себе занятие по душе, дабы заполнять часы вашего досуга. В особенности же советую, не принимайте никаких лекарств, и я ручаюсь, что через полтора месяца вы будете так же хороши собой и столь же свежи, как были когда-то, а быть может, даже еще краше.

Речь господина Меткого Глаза произвела на меня столь сильное впечатление и возымела вскоре столь чудодейственный эффект, что я готова была заподозрить его в том, что он прикоснулся ко мне какой-то волшебной палочкой, хотя вообще-то я не верила ни в заклинания колдунов, ни в магические эликсиры. Мне казалось, будто я очнулась от какого-то глубокого сна, во время которого мне снилось, что я больна. Будучи твердо уверенной в том, что господин Меткий Глаз вырвал меня из объятий смерти, я в порыве благодарности бросилась ему на шею и отпустила восвояси, наградив дюжиной луидоров.

Я приняла твердое решение самым строжайшим образом соблюдать все предписания господина Меткого Глаза, и потому первой моей заботой стала подача прошения об отставке из штата танцовщиц Оперы. Хотя по правилам положено было после сей формальности служить в театре еще полгода, господин Тюре соблаговолил избавить меня от этого непосильного бремени. Когда я оказалась наконец свободна, я ощутила, что опомнилась от какого-то тяжкого обморока, что живу, дышу и думаю впервые в жизни. С того самого дня, как я сбежала из родительского дома, я ни разу не вспомнила об отце и матери, словно если бы они никогда и не существовали, и я не родилась на свет Божий тем же способом, что рождаются все смертные, а с неба свалилась. Перемены в моем положении и участи заставили меня вспомнить о родителях, я упрекала себя за черную неблагодарность по отношению к ним и только и думала о том, чтобы исправить свою ошибку, если они еще живы. Однако поиски мои долгое время оставались бесплодными, хотя я и затратила много средств, рассылая повсюду своих гонцов. Наконец один старик-виноторговец, промышлявший торговлей дурным шампанским и тем зарабатывавший себе на пропитание, поведал мне, что мой отец, господин Траншмонтань закончил свои дни на галерах, то есть на каторге под Марселем, где он сидел на веслах. Сей добрый человек сообщил мне также, что моя мать в то время была жива и находилась в ужасном месте, называемом Сальпетриер, куда она была отправлена после того, как побывала в руках палача и была публично подвергнута наказанию, то есть порке. Про Сальпетриер же мне было доподлинно известно, что это место хотя и именовалось официально «приютом для сирых и убогих», то есть для беспомощных старух и обездоленных, потерявших рассудок, на самом же деле было едва ли не хуже каторги, ибо там вместе содержали и действительно больных, и преступниц, дошедших до последней черты и утративших человеческий облик, а самое же главное заключалось в том, что обращались там со всеми обитательницами исключительно жестоко.