Пятьдесят девственниц (СИ)

— Ах, друг мой, — взяв его под руку успокоил я. — Поверьте, позор ваш не станет от этого меньше! Наоборот, о нем узнает весь город. Вы же, еще и попадете под суд, как детоубийца. А чтобы вас оправдали, придется перед всем городом самолично рассказать что именно такого сделала ваша дочь, что вы подняли на нее руку. Это ли не самый худший позор?

— Что же делать? — в задумчивости уставился на меня он.

— Узнать, кто соблазнитель, — посоветовал я. — Быть может, душить нужно именно его. А-то и просто поговорить. Не исключено, что он просто мечтает стать вашим зятем. Кстати, и вовсе можно ничего не делать, если тот, кто лишил вашу дочь невинности, не обмолвится об этом — никто ничего не узнает. Сумеет ли ее будущий жених определить, что она не невинна? Есть, знаете, масса способов скрыть потерю девства.

— Поверьте, господин Фонарщик, я погорячился, — признался отец семейства. — И все же, знать, что твое любимое дитя, которое ты когда-то баюкал на руках…

— Дети растут и сегодня она достаточно взрослая, — прервал его я. — Каждый отец должен быть готов к тому, что его девочка, рано или поздно, станет женщиной. Не сердитесь на нее, она просто выросла, ей стали интересны некоторые вещи. Касательно же моего умения хранить тайны, будьте полностью спокойны.

— Вы достойнейший человек, — согласился собеседник. — Но, все-таки, в двадцать три года можно бы ей быть и порассудительней.

— Да кто вам сказал, что речь идет о вашей старшей дочери? Спаси вас Боги! — изумился я. — Поговорите с младшей!

— Как? Но ей всего семнадцать! — изумился любящий отец.

— Вы очень удивились бы, узнав, как много девиц испытывает любопытство по этой части в гораздо более юном возрасте, — сообщил я ему. — Так что, не сердитесь на нее. Она терпела, сколько могла.

Были и другие разговоры. Так, одного отца семейства мне пришлось битый час уговаривать не приводить свою угрозу в исполнение, ибо угрожал он не больше, не меньше, чем тут же повеситься. А одна уважаемая особа все порывалась мне отдаться, чтобы я никому не вздумал открыть такой, с ее точки зрения, позор их семьи. Мне пришлось долго объяснять, что трудясь на ниве просвещения юношества, я нахожусь на пути умеренности, добродетели и благомыслия, а, значит, права на такие подарки не имею. Ведь была она, между нами сказать, страшна, как смертный грех.

В скорости стали приглашать нас и на свадьбы, словно бы одно присутствие мое свидетельствовало о непорочности невесты. Свадебные пиршества питали нас еще изысканнее, чем званые обеды и ужины, однако же, приходилось все время держать себя в руках, ибо пить на свадьбах, в обычаях местных — без меры. Дендра же очень опасалась, что, изрядно выпив, могу я испортить столь хорошо начавшееся плутовство.

С самой Дендрой было у нас все, как нельзя более, хорошо. Спали мы в нашей супружеской спальне, на широкой кровати, укрывшись единым одеялом. Купила она, правда, себе в первый же день ночную сорочку длинною до пят, объясняя это тем, что порядочной матери семейства иметь менее длинную в этом городе — признак распущенности нравов. Сорочка же была, однако, достаточно тонка и я не взроптал. К тому же, не бывает такой женской сорочки, которую, при желании и согласии владелицы, нельзя было бы задрать до самого подбородка.

Касательно постельных утех могу сообщить только одно: как не пыталась Глазки ограничить наши игры лишь самыми простыми, я на это не согласился. Уговаривать ее приходилось подолгу, иногда и по два дня, а, все же, доставляла она мне не мало приятных минут и тем способом, что практиковали они, обычно с Триной, и тем, что был впервые опробован нами когда-то ночью на перекрестке. Правда, слезно умоляла меня при том, чтобы заканчивалось все как можно скорее.

82

Через некоторое время жизни нашей в Свином Копыте, Глазки начала обращаться ко мне с просьбой скрыть недевство той или иной особы, о которой меня могли бы спросить. Когда число таких особ перевалило через семь и мне стало трудно их запоминать, я поинтересовался у нее, чего ради мне настолько напрягать голову.

— А того, милый муженек, — разом скинув через голову сорочку и прильнув ко мне всем телом, ибо беседа происходила ночью на нашем супружеском ложе, сообщила она, — что каждая особа эта заплатила нам по пять золотых.

— Ах, моя милая Денра, — обнял я ее. — Пусть мы и не продали мой медальон, но теперь я спокоен за нас всех. Ты, воистину, мастер плутовства. Почему ты мне раньше не сказала?

— Я боялась, что ты будешь излишне переживать, — тихо рассмеялась она, лаская меня обеими руками. — Но теперь вижу, что напрасно.

Учительские мои дела продвигались отлично. Ученицы предо мной трепетали, преподавал я им не утруждаясь, ибо их родителям было важнее, чтобы я присутствовал при их чадах, как угроза того, что потеря чести будет тут же выявлена, нежели знания. Любимой же из моих учениц стала Ханна — дочь господина Друза.

Старшая ее сестра благополучно вышла замуж, господин Друз отлучился по торговым делам, супруга его вечно пропадала по подругам и мы с Ханной оказались предоставлены сами себе. Прислуга же мешать нашим занятиям не смела.

Мало-помалу, отношения наши приняли столь доверительный характер, что, однажды, явившись в комнату для занятий, я застал там томно зевающую ученицу в одной ночной сорочке, длиною не достигавшей колен, и Ханна умоляла меня дать ей поспать, поскольку нынче всю ночь провела над любовной поэмой, которую стащила из спальни собственной матушки.

Понимая, что все это следствие грамотности, которую, в силу своего нынешнего образа жизни, несу подрастающему поколению, я снисходительно разрешал ей это, не забыв, после пробуждения заставить пересказать, что именно она прочитала.

Кое-что, из прочитанного, было Ханне непонятно. Особенно же, какое такое может быть удовольствие от любовных действий и как это можно испытать оное, не потеряв девство.

Снисходительно улыбнувшись, я объяснил ей, какие бывают самые разные любовные игры. Рассказанное заинтересовало ее настолько, что до конца урока мы говорили только об этом.

На эту же тему она сразу же завела разговор и завтрашним днем, явившись в комнату для занятий, опять-таки, сонной и в неглиже.

— Послушай, Ханна, — сказал я. — Ведь мы здесь для того, чтобы заниматься каллиграфией, а не для таких бесед.

— Ты сам говорил, что пишу я уже достаточно хорошо, — насмешливо сказала она. — У нас впереди два часа, успеем позаниматься и каллиграфией. Но мне еще так много хочется спросить о том, в чем мужчины и женщины находят приятствие и, как это может быть, не теряя девства.

— Очень просто, милая девочка, — ответствовал я. — Можешь ли ты сказать, что такое прикосновение тебе неприятно?

С этими словами я опустил вниз свою ладонь и скользнув ею под кружева сорочки коснулся нежного, трепетного бедра.

— Было бы совсем неприятно, я закричала бы или оттолкнула тебя, — потупившись пробормотала Ханна. — Но зачем ты делаешь это?

— Потому что мне это нравится и я хочу сделать тебе приятное, — признался я. — Ты не лишишься девственности, поверь мне.

— Мое тело, оно красивое? — смущенно спросила Ханна, когда сорочка ее оказалась снята. — У всех моих подруг уже есть груди, у меня же…

— Глупенькая, они у тебя будут еще очень и очень большие, — пообещал я, вспомнив ее матушку — жену господина Друза. — Не бойся же, давай не надолго приляжем, тебе, и впрямь будет приятно. Девственность же твоя нисколько не пострадает.

Ханну, которой вот-вот должно было исполниться четырнадцать, вопросы того, как можно испытать удовольствие с понравившимся юношей, не лишившись при этом девства, интересовали и в дальнейшие наши встречи.

Некоторые игры она отвергала сразу же, объявляя, что так низко она не падет никогда, о других же говорила, что сделает это только с любимым человеком, третьи же, хоть и стесняясь, позволяла мне с ней опробовать.

Постепенно я понял, что уже не в силах управлять событиями и, то что я сделаю в следующий момент совершенно не зависит от меня. Мне оставалось лишь играть в эти игры, то воспаряя в небеса от охватывающего меня блаженства, то мучаясь угрызениями совести от того, что с каждым днем опасная эта игра захватывает меня все больше и больше и я уже не могу без нее.