Моника Лербье

Режи набил трубку, закурил и сказал:

— Тогда не будем говорить о революции. Не одной только буржуазии наплевать на нее! Вы говорили про Общий Союз Труда? Он уже наполовину опустел. Достаточно нам забивали голову принципами… Принципы!.. — Его лицо исказилось безобразной гримасой. — Лестница на заднем дворе, осажденная людьми!..

— Видите, дорогой коллега, — усмехнулся Бланшэ, — парадоксы — это та же риторика.

— Парадокс! Что же, по-вашему, мы не живем сейчас вверх ногами? Везде! И все. Мужчины, женщины… Неизвестно, кто хуже.

— А кто же виноват? — спросила только что подошедшая г-жа Амбра.

— Не я, — сказал Режи, пыхтя трубкой.

— О присутствующих не говорят! — сказала г-жа Амбра, садясь. — Но, однако же, если ни вы, ни господин Буассело, ни эти два апостола, — (Виньябо и Жорж Бланшэ комически раскланялись), — не ответственны за современную анархию, тем более не виноваты в ней мы, бедные женщины! Если бы это зависело от нас, может быть, жизнь пошла бы иначе. Во-первых, мы, наверное, не допустили бы войны. Если бы мы имели право голоса, было бы меньше кабаков, меньше рассадников туберкулеза, проституток, заражающих сифилисом. Увеличилось бы число яслей и приютов. А главное — школ.

Моника встала и поцеловала подругу. Режи нервно выпустил дым.

— Хорошенькая программа! Рекомендую ее нашему другу Бланшэ для первой же его предвыборной кампании. Держу пари, что вы пройдете, мой друг, и мы прочтем на плакатах: «Жорж Бланшэ, социалист-феминист!» Шик!

— И будет правильно. Я всецело присоединяюсь к мнению госпожи Амбра.

— Еще бы!.. Маленький вопрос, сударыня. А ваши избирательницы? Ведь для того, чтобы быть избранной, нужно, чтобы сначала женщины получили избирательные права!

— Конечно. Как в Америке, Англии, Германии…

— И в Швейцарии, Австрии, Чехо-Словакии, Финляндии, Дании! — перечислил Амбра. — Придется же, наконец, и Франции последовать за всеми.

Виньябо прошептал:

— Франция конвента! Передовая нация!..

— Вернемся к нашему разговору, — продолжал Буассело. — Мужчина ответствен за современную анархию? Право, вы меня смешите! Разве это мы научили наших гражданок, «сознательных и организованных», всеобщей сарабанде? Разве мы советуем работнице ухлопывать весь свой недельный заработок и натягивать на свои грязные ноги шелковые чулки, желтые башмаки или лакированные туфли? Разве мы укоротили юбки женщин из общества и просим их старательно вилять их маленькими, чистенькими задами во всевозможных дансингах? Разве мы ответственны за новые нравы современных барышень и за роковое тщеславие всякого женского труда? Мадемуазель Лербье меня извинит, я говорю не о ней.

Моника и бровью не повела, но глубоко почувствовала направленный на нее удар.

Г-жа Амбра холодно возразила:

— Разрешите ягненку ответить словами волка: «Если это не ты, так, наверно, твой брат!» Да, безусловно, мужчины не только толкнули на все это женщин, но еще и усугубили ложь, фальшь и хитрость — их вторую натуру, их врожденную слабость. Все скверные примеры исходят от вас, и это тем более преступно, что вы были и остаетесь до сих пор господами положения! Кроме того, позвольте вам заметить, господин Буассело, что в вашем парадоксе столько же правды, сколько и неправды. Вы слишком обобщаете. Не все женщины и девушки во Франции таковы, какими вы их описываете. Если бы госпожа Мюруа была здесь, она сказала бы вам, что в провинции и даже в Париже сохранилось немало добродетельных семейств. И это факт! Конечно, и на солнце есть пятна, но оно от них не погасло!

Виньябо потирал руки. Амбра, одобрительно улыбаясь, налил себе немного вина. Заметив, что все стаканы друзей опустели, он покраснел и сказал, протягивая бутылку:

— О, простите! Да! Да! Выпейте еще стаканчик, господин Буассело. Вы же его любите. Слава богу, на нашем кусочке земли еще родится чудесный виноград!

— И потом, — снова заговорил Бланшэ, — зачем судить эпоху и общество в их переходный момент? Во-первых, как справедливо заметила госпожа Амбра, мнение Буассело так и остается только его личным мнением. И, наконец, что такое десять, двадцать лет перед лицом истории? Кто знает? Может, сама анархия ведет к возрождению. Новые нравы современных девушек с теми эксцессами, которые всегда влечет за собой всякая новая свобода, может быть, только украсят личность женщины будущего.

Буассело едко усмехнулся:

— «Сумасшедшие девственницы», вступление к «Свадебному маршу», музыка Анри Батайля!..

— А что же? Девственность, такая ценная в глазах прежних покупателей жен, по-моему, сейчас имеет так же мало значения, как молочные зубы. И суеверие, с которым к ней многие относятся, мне кажется скорее признаком садизма, чем разумного отношения к вещам. Я разделяю мнение Стендаля, для которого «девственность есть только источник пороков и несчастий, сопровождающих наши современные браки».

Буассело саркастически ответил:

— Теперь меня больше не удивляет ваша терпимость к большевизму! Коммунизм в любви — это тоже просто один из взглядов на жизнь.

Бланшэ пожал плечами.

— Никто не говорит о коммунизме, а только о том, чтобы дать девушкам те же права и свободу выбора, которые имеют мужчины. Нелепо приговаривать их тысячами к безбрачию и одновременно к проституции и пыткам насильственного наслаждения! Развитие проституции происходит от безбрачия девушек. От этого же уменьшается и рождаемость.

— О, да, — заключила г-жа Амбра. — Никогда не народят теперь много детей. Но — да здравствует жизнь!

Режи хотел было возразить опять, но вдруг перехватил остановившийся на Монике взгляд Бланшэ. Она тоже взглянула ему в глаза, выразив свою солидарность кивком головы. Всем существом своим она была на его стороне. Тогда Режи дернулся со стула так резко и злобно — весь в огне своей рыжей бороды, — что г-жа Амбра вздрогнула, словно черт выскочил из коробки.

— Вы меня напугали!..

— Простите! Со всей этой болтовней время пролетело незаметно. Пора ехать. Я жалею, дорогой Бланшэ, что увожу одну из ваших поклонниц. Вы едете, Моника?

— Оставайтесь, — настаивала г-жа Амбра, возмущенная неприличной выходкой. — Мы покончим за ужином со свининой со свежим салатом из нашего сада… Наши друзья уезжают только после обеда, с десятичасовым поездом.

Почувствовав, что Моника колеблется, Режи пошел на последнее средство.

— Это невозможно! У нас испорчены фары.

Он лгал. Но Моника уступила… боясь скандала.

Бланшэ поцеловал ей руку. Она взглянула на побледневшего от злобы Режи и громко, как обещание, сказала:

— До скорого свидания!

Оставив автомобиль в гараже на площади Мен-Сюльпис, Моника и Режи молча возвращались домой.

На обратном пути она отказалась от каких бы то ни было разговоров и теперь с тоской чувствовала приближение рокового момента. Разразится обычная сцена, по шаблону: поток упреков, град оскорблений, а потом, после грозы, безвольное падение на дно — в мягкую грязь унизительного наслаждения, налипающую с каждым разом все больше и больше. В этот воскресный осенний вечер, мягко опускающийся на зелень Люксембургского сада, их жилище казалось ей еще более убогим, бедным… Мещанская атмосфера жизни, ничего интимного, нежного. Ничего, кроме вражды.

На углу улицы Бонапарта они остановились.

— Погода прекрасная, и обед сегодня дома не готовили… Не стоит преодолевать эти три этажа, чтобы сейчас же сойти… Может быть, мы где-нибудь отдохнем до ресторана?

— Нет, иди куда хочешь, я посижу в саду. Я хочу побыть одна… Ты за мной зайдешь.

Он пожал плечами.

— Как хочешь!

Они прошли мимо лужаек, на которых сидели пары и целые семьи, наслаждаясь закатным часом. Моника с грустью смотрела на женщин, любовно опирающихся на руку своих спутников, на детей, играющих между скамейками и стульями, и их родителей, работающих и читающих под деревьями. Она завидовала их спокойствию. Кто из них страдает, как она? Моника пыталась по лицам проникнуть в их тайны… Какое равнодушие, какая покорность судьбе! Ах, как она одинока в этой толпе.