Моника Лербье

Не имея поводов придираться к настоящему, он вечно с болезненным любопытством упрекал ее прошлым.

Самым мучительным воспоминанием был Пеер Рис.

Режи изорвал и швырнул в печку Самэна, не прощая «Саду инфанты» лавандовую веточку, еще трепещущую от эротического признания.

Ненавидя любовников Моники, он хотел знать их имена. Он владел ею теперь всецело и в ней не сомневался, но мысль, что она когда-то трепетала под чужими поцелуями, была ему невыносима.

Напрасно его ум боролся с этими мрачными призраками. Они приходили, живые, в живых картинах, доводили до отчаяния, убивали его страсть.

Чутко охраняя свою любовь, Моника — увы, слишком поздно — не отвечала на эти допросы маньяка, пробуя смягчить безумие лаской.

Она искала новые места для любви. Они совершали неожиданные маленькие путешествия, испробовали прелесть ночевок в провинциальных гостиницах, на деревенских постоялых дворах. Но как только размыкались их объятия, та же мрачная мысль вспыхивала в его встревоженных глазах.

Через шесть месяцев Режи постигло большое горе. Умерла его мать. Грустная пауза. В те дни Моника умела его утешить… Теперь можно было осуществить заветную мечту — поселиться в уютном гнездышке, не напоминающем о прошлом.

Они радостно обставляли скромную квартиру, накупили скатертей в клетку, деревянных этажерок, деревенской посуды. Она сама расставила книги, разыскала ему монументальный письменный старинный нормандский стол желтого дуба, чуть потускневший под дыханием трех столетий.

Каждый вечер она приходила туда обедать и ночевать и уходила утром в одиннадцать. Он завтракал один, потом работал. Писал продолжение «Искренних сердец», под заглавием «Обладание». Это был один из тех писателей, у которых больше зоркости, чем воображения, и которые невольно в каждой своей книге описывают самих себя.

На время Моника вздохнула с облегчением. Под влиянием Буассело она с самого начала их связи вернулась к работе. Он настаивал, думая, что это отвлечет ее от прежних опасных соблазнов и старых знакомств.

Удержав Чербальеву и привязав ее еще больше паем в деле, Моника опять стала управлять магазином и подарила помощнице в полную собственность свою прежнюю холостяцкую квартирку, чтобы о ней не было и речи… Мадемуазель Клэр, меблировав особняк Пломбино, сделалась знаменитостью, и после ухаживания барона у нее появился капитал. Но благодарная Монике за ее прежнюю помощь, Клэр предпочитала оставаться официально второй, без риска, в предприятии, в котором фактически была первой.

Моника, предоставив ей свободу распоряжаться по-своему, сама с удовольствием взялась за кисти и карандаши. Самостоятельность, относительная, но достаточная, чтобы разбить все самонадеянные планы Режи… Окунувшись снова в работу, Моника черпала в ней энергию, действующую на нее, как холодный душ, освежающий мысль, проясняющий взоры. Расцветая физически, она мало-помалу выздоравливала духовно.

Работа, на которую любовник смотрел только как на средство закрепления своего авторитета, вернула чувство собственной ценности ее независимой душе, чувство, в котором после долгого упадка она черпала новые силы.

Моника уже едва выносила деспотизм, которым Режи невольно злоупотреблял. В ней закипал гнев, когда он заставлял ее возвращаться памятью к тем берегам, от которых сам же помог ей оттолкнуться.

Всякий пустяк служил поводом для его бестактных замечаний, малейший случай будил в нем дикаря, скрытого под маской культурного человека. Между порывами страсти разыгрывались ужасные сцены. Самая тяжелая из них была вызвана совершенно неожиданно — появлением «нагого танцовщика».

Это произошло на большом гала-представлении, устроенном Жинеттой Гютье в пользу общества помощи увечным воинам. После шести лет существования касса общества оказалась пустой. Несчастные умирали слишком медленно…

В последнюю минуту в программу было включено выступление Пеера Риса. Объявил об этом Алекс Марли, случайный режиссер вечера. Режи и Моника вздрогнули. И в то время, как в зале послышалось оживленное «браво», он наклонился к ней и, пронизывая ее взглядом, спросил:

— Вы довольны?

— Ты с ума сошел.

Никогда еще так, как в этот миг, не сожалела она, что в первые дни их братской дружбы открыла перед ним все тайны своего прошлого. Он встал и приказал ей идти за ним. Оскорбленная Моника отказалась.

Но видя, что он решительно направляется к двери, рядом с которой они сидели, Моника все же пошла за ним. Режи страдал из-за нее… Это было несправедливо и беспричинно, но трогательно. Она его еще любила почти так же, как в Розейе.

По дороге молчали. Каждый в своем углу, они предавались горьким размышлениям. Однако же, когда остались одни в маленькой спальне и он с ненавистью смотрел, как она сбрасывает манто и как вечернее платье, спадая, обнажает ее плечи и руки, Моника не выдержала оскорбительного молчания. Она подошла и примиряюще сказала:

— Дорогой, я не могу на тебя сердиться, когда ты страдаешь. Но так же страдаю и я. Какую бы боль ты ни причинил мне, видишь, я разделяю твои муки, хотя в них и не виновата.

Он грубо оттолкнул ее:

— Так, значит, это я спал с Пеером Рисом?

Она пожала плечами.

— Стоило ли писать «Искренние сердца», если ты упрекаешь людей за их откровенность! Разве я не призналась тебе во всем, прежде чем стать твоей…

— Я тебя не просил.

— Режи! Ты не должен так говорить! Ты упрекаешь меня моим же признанием, моей же нежностью? Ты предпочел бы молчание? Ты забыл, что именно этот порыв нас и сблизил. Ты предпочел бы, чтобы, сойдясь — раз это было неизбежно, — мы остались чужими?

— Может быть…

— Нет, нет! Ни ты, ни я — мы не смогли бы! Или это были бы не мы и не любили бы друг друга так искренне. Разве можно что-нибудь скрывать, когда любишь? И можно ли любить, не зная друг друга? Не зная до конца?

— Нет…

— Ты представляешь себе, если бы я лгала, а вдруг однажды ты узнал бы всю правду… Ведь теперь ты сам меня допрашиваешь.

— Это сильнее меня…

— Вот потому и хорошо, что я тебе заранее все рассказала. Подумай. Рано или поздно ты должен был узнать. Ты страдал бы сильнее.

— Да.

— Ты упрекаешь меня моим же признанием? А если бы я скрыла правду?

— Ты права. Но все-таки…

— Как «все-таки»? Ты хотел бы лживых уверений, клятв? Ты непременно потребовал бы клятв! Дорогой мой, любимый, неужели ты не чувствуешь, что твоя любовь уничтожила, сожгла все прошлое, что я счастлива потому, что мы с тобой живем в правде? Только правда все искупает, все стирает, только она одна прекрасна.

Он опустил голову и мрачно молчал. Она обняла его плечи:

— Тебе не стыдно, что ты так зол и несправедлив? Посмотри на меня, если ты меня любишь!

Он взглянул на нее с отчаянием и прошептал:

— Ты сама знаешь! Разве я ненавидел бы так всех, кто обладал тобою, если бы я тебя не любил? Необыкновенно… безгранично…

— Я тоже люблю тебя необыкновенно и безгранично. Но что бы ты сказал, если бы я стала истязать тебя вопросами о твоих прежних связях? Были же у тебя связи до меня?

Он посмотрел на нее с такой жестокостью, что холод проник Монике в самое сердце.

— Ничего общего!

— Почему?

Насвистывая, Режи повернулся к ней спиной и начал раздеваться.

Она гневно воскликнула:

— Ничего общего? Почему же?

Он снял жилет и упрямо сказал:

— Это было бы слишком долго объяснять…

Моника оскорбилась еще больше.

— Ты со мной обращаешься, словно подобрал меня на панели. Я не проститутка…

— Нет, если бы ты была проституткой, несчастной уличной женщиной, жертвой социальной несправедливости, я говорил бы с тобой на другом языке. Кому пришло бы в голову жениться на проститутке…

У нее вырвался жест изумления, но он продолжал:

— Проститутку мужчина берет, как кусок жаркого, как случайную книгу. Ее покупают такой, какая она есть. А если случайно полюбит?.. Ну что же?.. Надо быть сумасшедшим, чтобы ревновать к любовникам, которых она не могла не иметь. Во-первых, их не знаешь, да и она их не помнит… слишком много… безымянная толпа… Но ты, ты…