Моника Лербье

Она слушала с болью.

— Кто тебя заставлял безрассудно отдаваться первому встречному, влюбляться в кретина, вроде того «голого танцовщика», только за его красивую морду? Не говоря уже о других, о тех, которых ты скрыла, предпочла запрятать, как грязное белье, в шкаф под замок…

Она закрыла руками вспыхнувшее огнем лицо, а он кричал:

— Ты не имела права этого делать, ты должна была подумать о встрече с порядочным человеком, как я, о взаимной любви с ним, о том, что ты, путаясь со всяким как потаскушка, ты, отмеченная привилегиями рождения и воспитания, готовишь ужасное будущее и себе, и ему.

Она молчала, стараясь разобрать, что было правдой, что нет. Некоторые слова пронизывали ее насквозь, совпадая с ее собственными угрызениями, другие ранили еще сильнее незаслуженным оскорблением. Наконец, она сказала:

— Бросим говорить обо мне. Ты не захотел понять, чем я была до тебя — несчастной… На публичных женщинах не женятся? Допустим. Хотя это случается ежедневно. Но на вдове или разведенной женятся? Отвечай.

Он, предвидя это возражение, проворчал:

— Смотря по тому…

— Нет, на тебя непохоже увиливать. Отвечай! Если бы ты любил вдову или разведенную так же, как меня, ты бы женился на ней?

— Ты не вдова и не разведенная. Очень легко рассуждать, начиная с «если».

— Я повторяю, что вопрос не во мне. Вдова или разведенная, которая могла вести раньше бог знает какой образ жизни и о которой ты ничего не знал, кроме того, что ты ее любишь, — ты бы на ней женился?

— Конечно…

— Тогда я не понимаю.

Они стояли друг против друга, их взгляды скрещивались, как клинки. Он сказал:

— Вдова или разведенная — только безответственные жертвы судьбы. Тогда как ты — нет… Они подчинялись закону.

— Какому закону?

Угадывая заранее насмешку, он отрезал:

— Ну да! Закону… не издевайся! Закону природы и закону человеческому.

— Природы! Гимена или Гименея? Да?

— Да!

Она насмешливо расхохоталась:

— Я же говорила, что ты пещерный человек! Девственная плева, не так ли? Красное пятно на брачной простыне! И вокруг постели дикари, празднующие жертву попранной невинности! Пойди поговори-ка об этом с современными барышнями!.. Ты отстал, Режи! Ха-ха! Муж-собственник! Господин, властелин!

Он схватил ее за руку.

— Нет! Но тот, который — муж ли, любовник ли — налагает на вашу плоть такую глубокую печать, что потом все равно вы и в объятиях другого остаетесь его вещью, его рабой!

— Ах да, печать! Ребенок от второго брака, похожий на первого мужа? Это литература! И знаешь!.. Нет, Режи, нет! Во-первых, я за тебя никогда не выйду замуж. Будь спокоен! Даже если ты меня будешь умолять! А дети… Я не хотела бы, чтобы они были похожи на тебя.

— Мерси.

С усталым жестом она сказала:

— К чему спорить? Все это так индивидуально! Были матери, которые умерли, не познав любви… Женщина пробуждается к жизни лишь в наслаждении.

Он усмехнулся:

— Пеер Рис!

— Разве я говорю, что в наслаждении вся жизнь? Моя собственная жизнь — яркий пример обратного! Счастье только в слиянии любви телесной и духовной.

Он отвернулся. Моника вздохнула:

— Только благодаря тебе я узнала, Режи, эту радость!

Они стояли рядом. Она прижалась к его груди и увидела, что он плачет. Жалость сжала ее сердце.

— Зачем мы так страдаем. Ничего нет унизительнее мелких уколов. И как это бессмысленно! Когда страдают, не философствуют…

Ему стало стыдно, и он упал перед ней на колени.

— Прости меня, я зверь!

Моника положила руку ему на голову. В ее взгляде было больше жалости, чем любви. Он вскочил и схватил ее в объятия…

Сколько раз после прежних ссор их примиряла постель. Но на этот раз Моника грустно сказала:

— Нет, Режи! Нет… Оставь меня сегодня одну. Ты что-то порвал между нами. Завтра… Когда мы успокоимся, когда ты…

Но он обнял ее, прижимаясь все теснее и теснее. Она упала, защищаясь и, задыхаясь от страсти, уступила. Борьба их завершалась стоном наслаждения.

Они оба ощутили опустошающую грусть и заснули, тесно сплетенные, но бесконечно далекие душой.

С того дня жизнь Моники изменилась. Она меланхолически вспоминала баюкающие часы их любви, похожие на залитую солнцем реку с плавающими лилиями.

Рай в Розейе, которому позавидовал дьявол. Да, дьявол, вселившийся теперь в Режи!

Болезнь его захватила, загипнотизировала. Он, не стараясь подавить ревность, перестал владеть собой. Эта ревность к прошлому внедрилась в настоящее и отравила жизнь.

Как ни неожиданно было для нее разочарование, как ни горько страдала ее гордость от этой новой формы рабства вместо желанного освобождения, Моника привязывалась к Режи сильнее и сильнее — и властью телесной привычки, и угрызениями из-за былых ошибок.

Может быть, это пройдет? Время исцеляет самые глубокие раны… Может быть, победят его ум и доброта?

Ее любовь и гордость склонялись перед подвигом терпения. Чтобы не раздражать маньяка, склонного теперь подозревать ее всегда, она решила с ним почти не расставаться, порвала большинство знакомств и отказалась от многих заказов. Его любовь опутывала ее все тесней и тесней.

Он держал себя властелином, превратил ее в свою тень. Она следила за его работой, она шла за ним, когда он выходил, виделась только с его друзьями и изредка с Виньябо.

Но однажды было достаточно того, что Моника в чем-то согласилась с профессором, и Режи тотчас же вступил с ним в резкий и злобный спор.

Наконец, отрезанность от мира привела к печальным результатам: Моника стала задыхаться, как в тюрьме, и возмутилась.

Их внешний покой тотчас же нарушился.

— Нет! — заявила она решительно, когда он хотел, чтобы она отказалась от приглашения к завтраку у госпожи Амбра. — Вот уже два месяца, как я не была в Вокрессоне. Это нелепо! Кончится тем, что ты меня перессоришь со всеми.

— Я не знал, что госпожа Амбра — это все.

— Ты меня уже заставил порвать с Виньябо! Довольно! Я не говорю об остальных… Ими я охотно пожертвовала. Есть много ненужных людей, которых легко выбросить из своей жизни, как балласт… Да, я знаю твою формулу! Знаю их все!.. «Уединение возвышает» и так далее!.. Но Виньябо, но госпожа Амбра!.. Это слишком!

— Довольно! Ты думаешь, я не знаю, зачем ты хочешь в воскресенье поехать в Вокрессон?

— Подышать воздухом!..

— Старая песня!

— Это даже забавно! Скажи!

Стук в дверь задержал ответ, который Моника уже предугадывала. Сумасшедший! Он сумасшедший! Вошла прислуга Юлия, с завязанным глазом. Это была толстая и неуклюжая баба, с обожженным курносым лицом — любовное воспоминание! Она доложила, теребя фартук:

— Завтрак подан.

Сидя за столом перед закусками, они ждали, когда останутся одни. Лениво волоча ноги, Юлия наконец вышла из столовой. Следить за жизнью своих господ было ее единственным развлечением. Она с восторгом поджидала, когда они начнут ссориться. И инстинктивно всегда была на стороне Режи — рабочая кляча, раба мужчины. Элегантность, независимость Моники ее раздражали…

— Могу ли я теперь узнать, что именно меня притягивает в Вокрессон?

Он колебался, боясь оформить мучительное подозрение.

— Будто сама не знаешь! — И насмешливо запел: — «Аромат любви… восторги нежной мечты!»

Она смотрела на него с жалостью. Сумасшедший, подталкивающий ее на соблазны, которые ей никогда не пришли бы в голову. Ему стало невыносимо это ироническое сожаление, и он сказал:

— Вокрессон, или свидание друзей! Настоящих, единственных!.. Готов спорить, что мы там случайно встретим не только милого Виньябо, но и очаровательного…

— Бланшэ? Да?

Он пропел, подражая голосу Макса:

— «Ты сама его назвала…»

— Знаешь, кто ты?

— Идиот — мы слышали! Но во всяком случае не слепой?! Ты думаешь, я не заметил ваших уловок в последний раз?

— Режи!

— Что? Правда!

— Как ты можешь во мне сомневаться?

— Всегда следует сомневаться. Сомнение — это единственная вещь, которой можно верить. И смотри, как бы оно не превратилось в уверенность, раз ты так возмущена…