Несколько дней в осенней тундре [СИ]

— Вах! Пачэму она там, пачэму я здэсь! — не унималась Галина.

Я скосила глаза и увидела сквозь ветви деревьев силуэт женщины, отвела взгляд, прикрыла глаза и вдруг почувствовала, что сердце ударило в груди, как таран по крепостным воротам. Я рывком сбросила ноги с перил и встала. Вдоль дома, останавливаясь возле каждого подъезда и внимательно вглядываясь, по-видимому, в таблички с номерами квартир, шла Заславская. На ней был элегантный костюм, из серо-голубой переливающейся ткани, узкая мини-юбка открывала стройные ноги в изящных лодочках на высоком каблуке, маленькая сумочка на тонком ремешке, через руку перекинут плащ. Выглядела, как топ-модель на подиуме. Она вошла почему-то в соседний подъезд, вскоре вышла оттуда и прошла к нашему подъезду. Опять вчиталась в список квартир и зашла.

— Да-а-а… — протянула Галина.

— Вот скажу Светлане, про то, как ты на девушек заглядываешься, — усмехнулась я и с ужасом почувствовала, что у меня пересохло во рту и онемели губы.

Вскоре мы услышали тихий звонок в дверь. Галина тревожно прислушалась, глянула на меня:

— Это у тебя?

Я молча пожала плечами и отхлебнула остывший кофе из кружки.

— Неужели ко мне?

Галина исчезла в недрах квартиры. Звонки прервались и возобновились после небольшой паузы. Меня охватила злость, сколько можно трезвонить. Возбужденная Галина появилась на балконе.

— Слушай, подруга, это же тебе звонят! Та самая дамочка!

Я промолчала. Отставив кружку на подоконник, я облокотилась на перила и смотрела, как воробей, что сидел на ветке клена, чистил перья, чистил клюв, а потом решил еще и почесаться. В дверь еще несколько раз позвонили. Галина не сводила с меня глаз. Воробей чесался, как пошлая бродячая собака, смешно задрав лапку, склонив голову набок, вытянув тощую шейку. Мне надо было, наверное, уйти в комнату, но я не могла сдвинуться с места. Колени были словно ватные, я боялась выпустить перила.

Заславская вышла из подъезда и медленно пошла прочь. Потом оглянулась, подняла голову и посмотрела на дом. Мы встретились глазами. Какое-то время я могла выдержать ее взгляд, наконец, это стало невыносимым, я повернулась и ушла в комнату. Сил хватило на несколько шагов. Колени подломились, я рухнула на пол и замерла, прижавшись щекой к нагретому солнцем паркету. В голове вспыхнула сцена из, казалось, забытого напрочь загула. Довольная, красная рожа, пыхтящая прямо в лицо. Несколько спазматических движений, теплая жидкость, разливающаяся внутри, отвратительное ощущение вялого члена между ног, и липкий поцелуй, жующий губы.

— Ну вот, а выёживалась, я уж подумал — целка.

Фужер, с вонючей водкой, налитой всклень. Жидкость плещется, стекает по пальцам и течет дорожкой до локтя голой руки.

— Ну, Жжженечка, давай… За любовь!..

Я захлебнулась в немом крике, заткнув для верности рот кулаком.

Через месяц, я сидела в вагончике Папы. Сидела как гостья. Контора решила экономить на авиаперевозках и уволила всех иногородних вахтовиков, набрав новую вахту из местных кадров. Я подписывала обходной лист, сдавала спецовки, каски, столы, стулья и прочую ерунду, записанную на меня. Карты, висевшие на стенах теперь уже не моего вагончика, я скатала в рулон, и занесла Папе.

— Пусть у тебя будут, не нужны — выкинешь.

— Как ты? Работу нашла?

— Есть несколько вариантов — преподавать зовут, родители в аспирантуру предлагают поступать, говорят материально поддержат, знакомый на Ямал заманивает…Распахнулась дверь в помещение шумной толпой, сосредоточенно матерясь об интервале перфорации колонны, вошли люди, обступили стол начальника. Ни одного знакомого лица. Я посмотрела на Папу как с другого берега.

— Ну, мне пора, а то машина уйдет. — прорвалась я к нему в паузах между матами.

— Сиди, к нам вертолетчики должны сегодня заглянуть, с ними улетишь.

Когда толпа схлынула, Папа закурил и какое-то время молча, исподлобья рассматривая меня. Я решила выдержать паузу.

— Я тут справки навел… Этот парень… Ну, тогда, на дороге… Короче, это ее двоюродный брат.

Это было очень больно, как кулаком в поддых. Я старалась изо всех сил сохранить лицо и держала паузу.

— Ты не хочешь знать где она сейчас?

Я перевела взгляд со стены, с карты нового разбуриваемого месторождения, на Папу. Он, прищурившись, изучал меня сквозь дым, усмехался.

— Она уехала. Насовсем. И очень далеко.

— Куда? — не выдержала я.

— В Канаду.

Вертолет летел над бескрайней заснеженной равниной, исписанной иероглифами причудливо извивающихся рек, расчерченной прямыми линиями дорог. Темно-серыми пятнами лежали на ней линзы застывших озер. Я сидела прислонившись лбом к холодному иллюминатору. Постепенно шум мотора отошел на задний план…Мы сидели молча возле костра на берегу озера. Надвигались сумерки. Разговор прервался. Поднявшийся ветер холодил спину. Пора было уезжать. Я встала, накинула Людмиле на спину куртку, скатала брезент и спальные мешки, положила их за сиденья в кабину. Людмила пересыпала песок из ладони в ладонь, о чем-то задумавшись. Я присела на корточки рядом. Она захватила горсть песка, подняла руку, он потек из ее кулака тоненькой струйкой. Мы обе засмотрелись на эту развевающуюся на ветру струйку белого песка, словно в этом действии был какой-то смысл. И тут она прочитала эти строфы Бродского. Ее такой богатый тонами и обертонами голос звучал как-то глухо и плоско. У меня сжалось сердце…

На прощанье — ни звука.

Граммофон за стеной.

В этом мире разлука —

Лишь прообраз иной.

Ибо врозь, а не подле

Мало веки смежать

Вплоть до смерти. И после

Нам не вместе лежать…

Господи, как же мне подняться из этого реверанса?…

2. Старая как мир история

Таинственной невстречи

Пустые торжества,

Несказанные речи,

Безмолвные слова.

Нескрещенные взгляды

Не знают где им лечь.

И только слезы рады,

Что можно долго течь.

Шиповник Подмосковья,

Увы! при чем-то тут…

И это все любовью

Бессмертной назовут.

А.А.Ахматова

3 февраля не важно какого года

Конверт упорно не хотел падать в ящик. В какой-то момент, я даже подумала, не судьба, ну его, оставим все как есть. Потом сняла перчатки и, обжигая пальцы о стылый металл, аккуратно заправила конверт. Он выскользнул из онемевших на морозе пальцев и упал в ящик внезапно, когда сомнения были особенно сильны, и я уже поддавалась соблазну бросить это письмо не в почтовый ящик, а в мусорное ведро. "Вот и все, — подумала я, — отсчет начался. Через четыре дня она его прочтет"…

Я написала письмо женщине, с которой не виделась пятнадцать лет. Мы встретились и познакомились с ней в санатории, где я долечивала свою поломанную ногу. В молодости я увлекалась мотокроссом. Обычная история — встретились, сдружились, провели двадцать дней вместе, потом года два переписывались, потом переписка заглохла… Если быть точной, переписка прервалась по моей вине, я испугалась самой себя. Я проживала тогда день с единственной целью — рассказать его вечером в письме. Жизнь моя превратилась в ад ожидания ответов. Вселенская тоска невозможности прикоснуться, увидеть, услышать голос. Это была любовь, и я не понимала ее. Ее письма были полны нежности и тоски, она звала меня к себе, а я поверить не могла в то, что она испытывает по отношению ко мне такие же чувства. Ну, не могла я поверить в то, то это возможно! Слишком велика была дистанция между нами. Все эти годы я пыталась держать ее в поле зрения, оставаясь невидимой, проводя иногда сложные мероприятия, лишь для того, чтобы увидеть расписание ее лекций вестибюле института, или увидеть окна ее квартиры из окна автобуса. В число мероприятий, с недавних пор, вошло методичное прочесывание сайта ее города, с поиском хотя бы косвенной информации о ней. Через два года, после создания сайта, на нем появился городской телефонный справочник. Я немедленно проверила его и нашла там ее фамилию и улицу, убедилась, что она живет все по тому же адресу. Растянувшееся на годы молчание стало вдруг невыносимым…