Армагеддон был вчера

– Но что-то изменилось?

– Ты знаешь?..

– Ты хочешь, чтобы я тебя укусил.

– К тебе уже приходили с подобной просьбой?

– Нет, ты первая. Я просто как-то почувствовал, угадал.… Но скажи, я хочу знать – почему?

– Ты не поймёшь.… У людей был пророк, который говорил, что быть жертвой – великий подвиг. Для этого нужны мужество и смелость. А в детстве мама пекла мне пампушки с чесноком. И ещё я любила загорать на ярком солнце у синего-синего моря…

– Пускай. Но возраст?

– Мне было двадцать. Прошло пятьдесят лет. Я решила, и не буду сожалеть.

И Палач укусил. На этот раз она не потеряла сознания. Смотрела прямо перед собой, даже когда плечи сгорбились, а волосы поседели. Через несколько мгновений девушка превратилась в дряхлую старуху. Она направилась вверх по длинной спиральной лестнице. Каждый шаг давался с трудом, но она упрямо преодолевала ступеньку за ступенькой. Вверху открылась дверь, яркие солнечные лучи упали на морщинистые ладони. Озарённая светом старуха счастливо улыбалась.

А внизу в темноте плакал одинокий, глубоко несчастный и всё понимающий Палач…

Тяжёлые капли вразнобой чмокали уже просыревшую – три дня всего, как перестлал кору, – крышу, лопались, растекаясь маслянистыми озерцами. Грязная влага сочилась в щели, едва видные в полутьме стены цвели зловонной плесенью, ядовитым ползучим мхом.

– Лешак, – заскрипел из тёмного угла тряский голос. – Леша-ак! Зябло мене.

Он подслеповато прищурился, отчего верхняя губа поднялась к носу, обнажив жёлтые, крепкие ещё зубы; гулко вздохнул. В вязкой темноте куталась в тряпьё косматая фигура, белки глаз тускло мерцали болезненной зеленью.

Из вонючей груды выпросталась костлявая, в нехороших пятнах рука, подвигалась, словно утопающий просил помощи. Мерзкий голос завёл опять:

– Зябло мене, Лешак! Агнь раствори, зябло мене!

– Да говори ж ты по-людски, – простонал Лешак. – Щас. Будет тебе огнь животворящий. Дров нет, поняла? Вчера уже сушняк кончился! Я тебе говорил сто раз!

– Леша-ак...

– Тьфу! Пойду к куму, слышь? Агнь твой искать. Сиди.

Он с кряхтением поднялся, медленно распрямил спину, опасливо слушая хруст в суставах. Шагнул к двери, на пороге обернулся, зыркнув из-под низкого лба в угол, тихонько плюнул ещё раз. Кикимора и есть. Хоть не возвращайся совсем.

Дверь тихонько затворилась за ним, Лешак постоял чуть под куцым навесом, кряхтя и харкая в дождь, неожиданно резко повернул голову. На миг помнилась неясная тень, но та сразу растаяла, и Лешак увидел только колеблющуюся водяную завесу.

– Совсем старый стал, – бормотал Лешак, неуверенно озираясь. – Мерещится…

Лохматое от туч небо угрюмо волоклось по протухшей земле, жирные желтоватые капли дождя изредка залетали под навес, оседали на жёстких волосах Лешака, изрубленном морщинами корявом лице.

Лешак прокашлялся, сплюнул.

– Эй, Домушник! – зычно позвал он. – Жив ещё?

Изба соседа кособочилась всего в десяти шагах, но хлипкие мостки почти

исчезли в грязи. Кривые ставни шелохнулись, в щели мелькнуло бледное лицо, исчезло. Здесь, мол. Надо чего если, так сам приди. Не растаешь.

Лешак засопел, шагнул на размокшие доски. С лёгкостью, необыкновенной для раскоряченного, как толстая коряга, тела, пробежал к крыльцу. Встряхнулся, будто пёс, и, пнув дверь, протиснулся в узкий проём.

– Здоровья тебе, хозяин, – буркнул он.

– Сам домушник, – неласково сказал кум. Узкие глазки смотрели угрюмо, белёсое рыбье лицо неприязненно кривилось. – Домовой я. До-мо-вой. Давай проходи, моя спит.

Лешак грузно шагнул к неструганному бревну у приземистого колченогого стола, осторожно сел. Домовой наблюдал с неприятной усмешкой.

– Боишься, что позвонки в штаны ссыплются, куманёк? Тот смолчал. Дрова нужны. Не в лес же тащиться.

А Домовой вдруг погрустнел, отчего вся фигура его, тощая, как у сушёной рыбы, поникла.

– И то. Стареем. Мы ж тут первые. Ты, поди, и не забыл ничего, а?

– Стараюсь не вспоминать, – коротко отозвался Лешак. – Кончай такие разговоры, кум.

– И я помню, – продолжал Домовой. – Всё-о помню. И язык…

– Я тебе его выдерну, если не закроешься, – пообещал Лешак сквозь зубы.

Он опасливо огляделся. В брюхе всё сжималось, дёргалось, к горлу подкатила горечь. Ох, допросятся огня, допросятся, да кабы вся деревня огнём не пошла…

– …и жизнь – нас, почитай, двое таких осталось, остальные из новых, говорят с трудом, людей ведь не знали, – и кто мы есть…

– Мы – нежить, – мрачно сообщил Лешак. – Уймись, козёл. Домовой с лязгом захлопнул рот, ощерил редкие острые зубы.

– Страшно? Страшно. А я устал бояться. Сегодня ухожу, так-то.

– Че-его? Далеко собрался? – презрительно фыркнул Лешак. – Знаешь же…

– Знаю, – согласился кум, не отводя пристальных белёсых глаз. – А просто надоело всё. Лучше уж так…

Лешак тяжко вздохнул, упёр взгляд в пол, обильно украшенный насмерть присохшей глиной.

– Всё решил сам? А меня чего не спросил, Дому… Домовёнок ты наш? Тот зло рассмеялся, чешуйки на лице заскрипели, двигаясь.

– Я тебя и так знаю. И ответ твой. Пусть я к людям не доберусь – давно ушли, накрепко заповедали, – но хоть что-то успею увидеть.

– Что ж, иди. Только…

– Чего?

Лешак смутился, заросшее грубой шерстью лицо болезненно сморщилось.

– Это… у тебя дрова есть?

– Дрова есть в лесу, – назидательно сказал кум. Он покосился куда-то за плечо, доверительно добавил: – У меня ни щепки, мне уже незачем. А вот ей – я же одну её оставляю – очень нужны. Ты возьми её к себе, а?

– Ну, раз так… – неопределённо ответил Лешак. – А то Кикиморы мне мало, – он уже топтался на пороге, затравленно озирался. – Бывай, ага...

И сгинул за дверью.

Наутро Лешак побрёл в лес. Всё лучше, чем мымру слушать. Зя-ябло…

Ветхие лапти скользили, один раз провалился по пояс в бурую холодную жижу. Ветки были сырые, осклизлые, месяц сушить. Он с отчаянием выискивал бурелом, где под завалами могло что-то уцелеть в сухости.

Бедолага Домовой, вяло думал он. Ушёл, дурило, а зачем? Ну, дождь. Ну, женщин давненько не видели – он поспешно отогнал незваную мысль, – жизнь тяжела. Так надо работать. Люди, небось, и теперь живут хорошо. Нет, даже лучше. Они же это… как это слово… Он с ужасом понял, что забыл его, и тут же в мозгу сверкнула радость. Да! Эф-фек-тив-ные! Так что Домовой неправ…

Впереди мелькнула смутная тень, но Лешак не заметил, красные глазки скользили по земле безразличным взглядом, ибо в черепе нарастало ликование, вспыхивали давно забытые картины, слова, лица… люди.

Люди! Нет, кум, не бросили они нас, а… накормить голодного – значит развратить его, каждый за себя, должен приучаться сам, сам…

Он сильно ударился, а в следующий миг всё тело охватил нестерпимый жар, мир вспыхнул всеми красками и исчез.

Двое задумчиво смотрели на обугленное тело. В воздухе повисла вонь горелого мяса и почему-то дерева, хотя пламя даже травинки не тронуло. Мутанты…

– Это уже второй. Второй за сутки. Что-то надо делать.

– Не паникуй. Бывает. Но поле, наверное, надо всё же перенастроить. Видел, с какой он рожей пёр – прямо просветлённый. А надо, чтобы подавляло. Это враги – ну, пусть потомки их, но надо всегда помнить, что это враги.

– Да… Но издеваться зачем? Передушили бы, сожгли – но не мучили их и сами не позорились.

– Нет, Митя. Молодой ты ещё. Салага. Каждому да воздастся по делам его. Вспомни Девяностые! Они, – голос ожесточился, – то же делали с нами. Всегда помни о Девяностых, когда видишь этих тварей!

– Я предпочитаю вспоминать о Двадцать Третьем. Ладно. Идём, нам ещё поле перенастраивать. И, кстати, надо подавить заодно глубинные воспоминания – вон как этот бойко на аглицком чесал!