Спицы в колесе Сансары

Мы конечно, по ночам почти и не спали. Развлекались, как могли. Дрались с местными деревенскими парнями из-за девушек и вина, пьянствовали, играли на трудодни в азартные игры, запрещенные законом. Словом, весело было!

И вот однажды мы здорово напились. И легли спать. А наша комната, в которой, кроме меня, жило еще шесть человек, была крайней к выходу. Так что кто ни заглядывал в барак, обязательно попадал сначала к нам.

И вот лежим мы и слышим грохот повозки. Потом крик: «Тпру-у, окаянные!» И что же вы думаете? Прямо на крыльцо нашего барака заехал своей повозкой местный деревенский молочник Люй. Он был известным пьяницей и забиякой, а величины его кулаков побаивались даже самые отпетые драчуны. И тут этот Люй выходит из повозки и начинает орать:

— Городские! Выходите, скоты! Я хочу знать, кто из вас избил моего брата Пая!

А надо вам сказать, что именно я и подрался с этим слюнтяем Паем и наставил ему шишек. Но я, конечно, молчу, молчат и мои ребята, не хотят выдавать однокашника. Тогда этот Люй отводит свою повозку от крыльца и врывается в наш барак. И прямо в нашу комнату!

Надо было видеть это зрелище! Стоит он в дверном проеме, в каждой руке вращает по топору, глаза выпучены, борода всклокочена — страх, да и только! Тут поднимается с лежанки наш староста. Он сделал перед Люем четыре установленных поклона и сказал:

— Да не прогневается господин! Чем мы, недостойные, заслужили в столь поздний час это радостное посещение?

Люй, конечно, пьян, но не настолько, чтобы не ответить старосте взаимными установленными поклонами. Поклонившись, он сказал:

— Почтенное собрание! Не хочу никого упрекать и подозревать в неблаговидности, но пусть тот, кто набил шишку на лбу моего брата Пая, выйдет ко мне, и мы с ним сразимся в честном поединке!

Делать нечего — вышел я. Совершил четыре поклона и сказал:

— О почтеннейший Люй! Поверь мне, что я совершенно не имел в своих намерениях ставить шишку твоему благороднорожденному брату. Он сам вынудил меня недостойным поведением и попранием канонов восьмеричного благого пути. К тому же он был пьян.

— Пьянство не порок для истинного воина! — сказал Люй, отвечая на мои поклоны. — Вот второй топор — возьми его и идем на двор, сразимся. А все твои друзья пусть будут свидетелями, что бой был честный.

Судьба повернулась ко мне обратной стороной, и я воскликнул:

— О, знала бы моя старушка-мать, проживающая в Шимине, что сейчас испытывает ее сын!

— Шимин? — переспросил Люй. — Ты сказал — Шимин?

— Да, это городок моего становления.

— Брат! Как же хорошо, что ты сказал это. Ведь мы из одного города! Представь, как было бы огорчительно, если бы я уходил топором своего земляка! За это стоит выпить!

Тут, конечно, все обрадовались тому, что битвы на топорах не будет. Самого младшего послали в ночную лавку за гаоляном. Когда он вернулся, все выпили, а потом Люй предложил покататься на его повозке. Он развозил молоко, и повозка полна была чанов и кувшинов, но это нас не испугало. Мы залезли в чаны, покидали наземь кувшины, а Люй стегнул лошадей и с песнями повез нас по деревеньке. Люди просыпались от шума и думали, что это злые духи вышли из подземного мира, чтобы покарать их за грехи.

Люй привез нас к молочницам, разбудил их, и мы весело провели время. А наутро, когда протрезвели, оказалось, что нас ищет начальник управы, чтобы предать наказанию за произведенный шум и разбитые молочные кувшины. Что ж! Каждому дали по десять палок, на меня и Люя надели по канге в пять цзиней весом и хотели отправить в ссылку, но наш староста подкупил чиновника, и тот закрыл против нас дело. Вот какими веселыми были мои молодые годы!

— А я расскажу вам историю про ведьму и ее дочерей, — сказал монах Куй.

В одной далекой холодной стране, названия которой даже никто и не знает, жила-была ведьма. Имени ее тоже никто не знает, но мы будем называть ее Чу. Была она не замужем, как и положено ведьме. Что же она делала? Ворожила, насылала порчу и проклятия, раскапывала могилы мертвых младенцев, чтобы добыть себе их костей для ворожбы. Словом, вела такую жизнь, что прогневляла богов. Но вот однажды в их город приехал учитель каллиграфии Ли Пин. Он должен был написать иероглиф на главном молитвенном знамени, что вывешивалось в городском храме в святые праздники. В выбранный счастливый день Ли Пин помолился своим покровителям и принялся работать над написанием иероглифа. Каково же было его недоумение, когда выяснилось, что кисть его выделывает все что угодно, но только не пишет нужный иероглиф! Ли Пин рассердился на себя и хотел было уж повеситься на собственной косе, но старцы, бывшие при сем, сказали ему:

— Уж не происки ли это нашей ведьмы Чу? Эта ведьма знаменита в нашем городе. Никто не начинает никакого дела, пока не поклонится ей и не принесет в дар сверток шелка и двадцать лян серебра. Вы, господин, конечно, не знали этого и не поклонились ведьме, а между тем она и решила наказать вас за непочтительность.

— В моем краю ведьм жгут на костре, — сказал каллиграф Ли Пин. — Их никто не почитает и не носит им подарков. Почему я должен почитать вашу ведьму?

Ответили старцы:

— Да не прогневается господин, но со своей лапшой в кабачок не ходят, посему вам, как гостю, следует выполнить традиции нашего города.

— Хорошо, — нахмурился Ли Пин. — Скажите мне, где живет ваша ведьма, и я поклонюсь ей.

Ведьма Чу жила на улице Желтых Хризантем, ее дом был одним из самых видных и богатых в городе. И вот господин каллиграф взял сверток лучшего шелка, двадцать лян серебра и отправился с поклоном к ведьме.

Он постучал в ворота, вышел старик.

— Что вам угодно, господин?

— Я каллиграф Ли Пин из уезда Шансая. Хочу засвидетельствовать свое почтение госпоже Чу.

— Госпожа уже давно ждет вас, — сказал старик. — Идемте, я провожу.

Каллиграф удивился, но ничего не сказал. Старик ввел его во внутренние покои. Это был зал, искусно украшенный резным нефритом и яшмой, богато отделанный парчой и шелком. На деревянном полу красовались ковры из Хургистана, всюду стояли столики с благовониями и драгоценностями.

Тут дверь отворилась, и навстречу каллиграфу вышла ведьма Чу. Едва он глянул на нее, то понял, что пропал, ибо ведьма была так красива, что невозможно описать. Ее лицо словно было выточено из яшмы, узкие брови напоминали стрелы, прямой носик был само совершенство, а алые пухлые губы так и просили поцелуев. Но самым прекрасным на лице ведьмы были глаза. Они меняли цвет в зависимости от освещения и напоминали глаза благородных цилиней.

Ведьма и каллиграф раскланялись друг перед другом.

— Приветствую вас, господин каллиграф! — сказала ведьма, совершая поклон. — Для меня выпала высокая честь принять вас в своем скромном жилище.

— Приветствую вас, госпожа Чу! — сказал каллиграф. — Я благословляю Небеса за то, что вы изволили принять меня в своем прекрасном доме.

— Полно вам, господин каллиграф! — улыбнулась ведьма, и от ее улыбки каллиграф растаял как мед на солнце. — Вы столичный житель, а я всего-навсего скромная гадальщица. Здешние жители зовут меня ведьмой, но они далеки от истины. Просто я постигаю глубины жизни и тайны бытия способами, не описанными в «Дао дэ цзин». Однако сейчас не об этом. Прошу вас выпить со мной за встречу.

Ведьма хлопнула в ладоши, тут же вошли несколько красивых служанок. Они несли вина, кушанья, воду для умывания и полотенца. Ведьма почтительно омыла руки господину каллиграфу и вытерла их полотенцем. Затем они сели за стол, служанки подали им вина и закусок.

Первую чашу поднял каллиграф.

— Я пью за прекрасную и благородную хозяйку этого дома, — сказал он. — И надеюсь, что она отнесется ко мне благосклонно.

— О, вы можете не сомневаться, — кивнула хозяйка.

Они выпили трижды по три чаши вина, вкусили различных кушаний, и тут каллиграф вспомнил, что принес ведьме подарок.