Как стать оруженосцем (СИ)

   Правду сказать, я бы от всех этих фейри держался подальше. Нет от них никакой пользы, кроме вреда. Не бывало еще такого на белом свете, чтобы их помощь боком не вышла. Рассказывали мне об одном лепреконе, - этот тоже по драгоценному делу специалист. Был он страшно скуп, а потому одежда его и башмаки часто приходили в уныние, иногда просто разваливаясь. Он и приспособился - выходить на дорогу и плакаться в жилетку первому встречному на свою нелегкую жизнь. Нельзя сказать, чтобы истории его отличались разнообразием, поскольку он подслушивал их возле хижин бедняков. Зато действовали безотказно. Жалостливый человек давал ему что-нибудь, или чинил его обноски, за что тот каждый раз предлагал исполнить три желания. При этом он раскрывал свое инкогнито и сообщал о зарытом неподалеку котле с золотом. Знание же человеческой натуры ограничивало его посул исполнением всего лишь одного, поскольку, усышав о котле с золотом, прохожий, как правило восклицал что-нибудь вроде: "чтоб мне лопнуть", "провалиться мне на этом самом месте" или "разрази меня гром". Каковое восклицание считалось желанием и честно исполнялось. Правда, иногда лепрекону приходилось туго. Особенно доставалось ему от матросов, которые, хоть и являются самыми вежливыми людьми, набираясь хороших манер при посещении других стран и впитывая их подобно губке, тем не менее, благодаря своей романтичной профессии, обладают богатой фантазией в высказывании пожеланий. Сухопутной мыши трудно даже предположить, что якорь, к примеру, может использоваться не только для удержания корабля на месте. Тем более, если их, скажем, сто. Или даже тысяча. А ведь на кораблях имеются еще и мачты, и бушприт...

   В конце концов, об исчезновении некоторого количества подданных стало известно королю, он дознался причины и велел устроить облаву, окончившуюся ничем. Лепрекон затаился, а может быть, откупился. Пересидев репрессии, он изменил тактику и начал действовать согласно плану, разработанному им в укрытии. Теперь он, вместо того, чтобы исполнять три желания, вел путника к месту, где был зарыт котел; как правило, это было поле с обилием цветов. Поскольку копать путнику было нечем, лепрекон подсказывал простое решение - обвязать случайно оказавшейся у него ленточкой тот цветок, под которым находилось золото. Пока путник будет бегать за киркой и лопатой, он не только что не будет прикасаться к повязанной ленточке, но даже с места не сойдет. Будет сидеть и ждать. В чем дает самую страшную клятву, какую только от него потребуют. Он клялся, давал совет, каким именно узлом лучше всего завязать ленточку, - например, двойным морским, - после чего садился и с невинным видом принимался считать ворон, разглядывать облака - в общем, выбирал себе самое невинное занятие.

   Следует отметить, клятву свою он и в самом деле сдерживал. Но когда запыхавшийся человек прибегал обратно с орудиями труда, то оказывалось, что его грубо надули, поскольку все цветы на поле оказывались перевязаны точно такими же ленточками и точно такими же узлами. Поймать лепрекона за руку оказывалось невозможно, поскольку тот от всего отпирался и плел небылицы; мол, как только человек убегал, на поле тут же появлялись его, лепрекона, злые сородичи, которые, в отличие от него самого, были готовы на любое преступление даже за ржавый гвоздь, чего уж говорить о золоте. Они, собственно говоря, и устраивали то безобразие, свидетелем которому он в настоящий момент и является. Прогнать же сородичей он никак не мог, поскольку, во-первых, дал обещание не сходить с места, а во-вторых, они легко могли ему накостылять, воспользовавшись численным перевесом.

   Время шло, и лепрекон распоясался вконец. Теперь он не гнушался выпрашивать что угодно, от корочки хлеба до мелкой монетки, все пускал в дело, и, как результат, его стало не узнать. Он превратился в толстого неповоротливого увальня, к которому совершенно не подходили бессовестные рассказы о бедности, в каковой он пребывает. Тогда он пошел дальше, и начал за небольшую мзду указывать место нахождения клада, используя прежнюю уловку. Когда же слава о нем распространилась далеко за пределы округи, и поле стали обходить стороной за десятки миль, он принялся выходить на дорогу с алебардой...

   В общем, неизвестно, чем бы все кончилось, если бы на этого хитреца не нашелся простак. А простота, она, как известно, пуще воровства. Попались на удочку лепреконову двое путников. Один, как водится, за инструментом побежал, а второй, тот самый простак, стеречь остался. Лепрекон ему глаза завязал, спиной к себе поставил, и занялся своим обычным делом, то есть надувательством. К тому времени, как первый вернулся, поле пришло в свое обычное состояние, то есть - все в ленточках. Так он этим самым инструментом поначалу лепрекона, с его песней о злых сородичах, прибить хотел, а потом, поскольку с того взятки гладки, на своего товарища набросился. Ты-то, мол, чего здесь стоишь, рот раззявил, из-за таких вот как ты по миру идти приходится, ну, в таком духе. Тот только руками развел - как же я, мол, с завязанными глазами, да услежу? А первый убивается, что, мол, теперь вся жизнь прахом пошла, ежели в таком деле удачу упустить, так где ж ее вообще искать. Лепрекон глядит на него, только похохатывает. Второй же никак не поймет, чего убиваться-то? Инструмент принес, так и копай себе. Разве кто мешает? Тут первый об него лопату все-таки сломал.

   - Где копать? - кричит. - Коли была одна ленточка на одном цветочке, а теперь вон их сколько...

   А второй ему:

   - Так мы ж с этим самым с места не сходили, как уговорено было. Здесь и копай, где стоим...

   Первый на него глаза вылупил, а лепрекон рот раскрыл, от удивления. Вот так они его и наказали, за жадность и обман постоянный.

   Рамус замолчал.

   - Ну, и много золота выкопали? - спросил спустя время сэр Ланселот.

   - Да где там... И котел этот самый дырявым оказался, и из золота всего одна монета, да и та фальшивая... Забрали они ее, так лепрекон за ними увязался. Ныл, стонал, что ограбили его подчистую, что на чужом горе все одно счастья не построишь, монету свою обратно требовал. Так надоел, что не только вернули, еще и приплатили, чтоб отстал...

   Поле они в конце концов отыскали, причем только под вечер. Оно ничем не отличалось от всех, прежде осмотренных, но Рамус, вопреки очевидному, утверждал, что это именно то, которое они ищут. Никаких рисунков и примятой травы на нем не имелось, но "доступный тайнам" напомнил, что они видны только сверху, после чего взялся наколдовать крылья любому сомневающемуся, чтобы тот, воспарив над землей на необходимую высоту, мог сам в этом убедиться. Ему самому крылья не нужны, поскольку он не слепой. Его аргументы не убедили никого; тем не менее, дневная усталость давала себя знать, необходимо было устраиваться на ночлег, а на том ли поле, или на этом - не имело особого значения. Что же касается крыльев, проворчал сэр Ланселот, то пусть Рамус приделает их себе, поскольку он, сэр Ланселот, давно не практиковался в стрельбе из лука. И хотя для благородного рыцаря брать таковое оружие в руки без особой необходимости считается зазорным, нынешняя ситуация вполне извинительна.

   После нехитрого ужина, - единственное, что иногда могло заставить Рамуса замолчать, - он заявил, что не доверяет всяким там хранителям кладов, да и вообще, от них одни неприятности. Вот, к примеру, случай, который рассказал ему один студент, когда он поступил в университет... Падуанский, кажется, но, впрочем, это не имеет никакого значения. У студента этого бы дальний родственник, которого звали то ли Гарпагон, то ли Дартаньян, Рамус запамятовал. Был этот самый родственник скуп настолько, что имя его стало притчей во языцех, несмотря на свое рыцарское звание. Тут Рамус, каким-то шестым чувством ощутив возмущение, уже готовое было прорваться со стороны сэра Ланселота рукоприкладством, хлопнул себя по лбу и вскричал: "Да нет же, это я все напутал!.. Это история не про рыцаря, а про ученого!.." Ликвидировав, таким образом, опасность, он продолжал, каждый раз запинаясь на слове "ученый". Этот самый ученый, по слухам, обладал несметными сокровищами, которые частью достались ему от предков, а частью он раздобыл сам, по большинству в походах против сарацин, стараясь взять в плен самых богатых с целью получения за них выкупа.