Пепел Клааса

— Да, но если масла перестанет хватать, я уже не говорю о хлебе, правительство это сразу на себе почувствует. У вас отнимают масло, хлеб, гарантии и вы сидите, сложа руки. В этом и отличие демократии от фикции. Демократия ограничивает правительство. Тут есть обратная связь. Если правительство неэффективно, его меняют. Не надо долго ждать, пока оно станет полным банкротом, не надо революций и войн. Обратная связь обеспечивает всей системе стабильность.

— Вот это Вы верно подметили! — Осиртовский снова вскидывает руку с вытянутым указательным пальцем, точно грозя собеседнику. — Стабильность и бескровная, быстрая смена потерявших форму актёров, которых по недоразумению считают политиками. Согласен. На все сто процентов согласен. Конкуренция на рынке обеспечивает быструю смену товаров и услуг, конкуренция во власти — быструю смену менеджмента при сохранении и ради сохранения старой элиты. Отлаженная система. Но это не демократия, тут и не пахнет никаким народовластием. Просто элите нужно было решить проблему: как обезопасить себя от революций и дворцовых переворотов. Они её решили. Вот и всё. Всё!

Уставший от бурного дня, тяжелой дороги, переполненный впечатлениями, разморенный едой и вином, Клаас погружается в дремоту. Голоса споривших звучат всё дальше, до сознания долетают отдельные слова: «власть», «народ», «толпа», «правительство», снова «правительство» и снова «народ». Потом чаще стало мелькать: «война», «жертвы», «мирное население»…

Эдик вспоминает исхудавшего до костей парнишку в лесу. Грязный, обросший, в зловонных лохмотьях метался он от дерева к дереву, пока сержант Клаас не догнал его. Тот молча, без единого звука, начал биться у него в руках, царапаться, кусаться. Парень год просидел в яме у чеченцев, как-то сумел бежать. А продали свои же: не угодил какому-то «деду» из уголовников, тех что из зоны посылали на войну.

— Я вот всё время думаю, — осторожно начинает Эдик. — Как же получается, что вчера ты был просто человек, сегодня — герой, а завтра — военный преступник?

— Мы думали, Вы нас совсем не слушаете, — удивляется Осиртовский.

— Да нет, очень даже внимательно слушаю. Я когда в Чечню попал, политикой вообще не интересовался. Мне интересен был человек. Как он — то есть я… я и мои сослуживцы — как человек ведёт себя в экстремальных условиях. Меня интересовал отдельный человек. Я его пытался, как бы это выразиться точнее, вне социума рассматривать что ли, самого по себе. Не вышло. Удивительно: снаряды рвутся, а чеченцы Аллаху молятся, с места не сойдут. Вдесятером бросались на роту, им всё ни почем, стадами живут, стадами умирают. Как контрактник им попадётся, они ему, прежде чем прикончить, уши, нос обрежут, пальцы по одному обрубят. Убивают и умирают как звери. Как-то естественно, что ли. Наши тоже могут с толпой схватиться, майор, который нами командовал, подорвал себя гранатой, чтобы отряд спасти. Беспощадный был. Бесстрашный. Вроде, как чеченец, но не чеченец. Не зверь. Скорее робот. Да, точно, робот, машина. Чеченцы убивают, умирают, но внутренне от этого не меняются, они будто всегда к смерти готовы, они не лучше от этого, и не хуже. А мы меняемся, мы превращаемся в машины. Я до сих пор не понял, почему, и как происходит это превращение. Тут что-то такое, над чем один человек не властен. Ты просто попадаешь в систему, в механизм, сливаешься с ним, и вот ты уже герой-преступник. А ты сам-то и не знаешь, кто ты такой. Ты это уже потом понимаешь, когда поздно уже, ничего не изменишь. Бах и готово. Бах, и ты уже герой. А потом включаешь телевизор — опа! Трибунал в Гааге осудил такого-то и такого-то как военного преступника. И ты недоумеваешь: как преступника? за что осудил? да там же по-другому нельзя. Это же война, там так. Нет, говорят, преступник. И думаешь: так ведь и я преступник. Как же так получается? Не успел оглянуться — герой. Не успел и глазом моргнуть — преступник. Какая-то игра в слова…

Клаас откидывается на спинку кресла, закрывает глаза:

— Вот тогда я стал задумываться о политике. Понять хочу, как работает система.

— Да, система, системы… — Сергей Павлович садится на своё место. — Вот смотрите. Родились мы в России. Что с нами делают? Нас сразу же шлифуют под систему. Детский сад — система, школа — система, про армию я вообще не говорю, оттуда никто душевно здоровым не выходит. Ну а дальше в нас усиленно холопство поддерживают. Нужно тебе за квартиру заплатить — три часа на жаре или в холоде будешь стоять в очереди. Нужно машину на учёт поставить — то же самое. Нас постоянно дрессируют — как собак, как лошадей в цирке. Всю жизнь в очередях, пресмыкаешься перед чиновниками, клянчишь какие-то справки, даёшь взятки за каждую мелочь, унижаешься, раболепствуешь, озираешься, боишься!

Что ж тут удивительного. Мы уже готовы ко всему. Нам только скажи «Ап!» — и вот мы герои или преступники. Я уверен, что власть предержащие умышленно воспитывают так народ. Хоть Джеймсу и претят теории заговора, но, позвольте, что же это такое, если не заговор? С целой страной проделывают эксперименты, наподобие тех, что СС проводили в концлагерях. Сегодня ты закапываешь меня наполовину, а завтра я закапываю тебя.

Но всё же, как я уже говорил Эдуарду сегодня, в нас чудом сохраняется человечность. Просто чудом, потому что в обществе предпосылок к человечности не видно. К тому же, не у нас эта дрессировочная машина изобретена. Её изобрели на Западе, а мы, как всегда, позаимствовали и приспособили под свои нужды довольно карикатурно. В этой машине главное, чтобы маленький человек мнил себя свободным и за всё ответственным. А у нас ничего такого нет. Мы не чувствуем себя свободными, зато и виним во всех бедах не себя, а «верхи». В этом коренное отличие нашей системы от западной. Там всё происходит как бы само собой — конкуренция, бизнес, ничего личного. Западная тирания — это институт. А у нас тирания всегда личностно окрашена. Наш деспотизм всегда с человеческим лицом. Может от того и мы более человечно ему противостоим, хотя и не добиваемся ничего. Но по сути… По сути одно и то же.

— Вы хоть это осознаёте, Сергей Павлович, — срывается Осиртовский. — Следовательно, Вы и в этой рабской стране человек более свободный, чем многие соотечественники Джеймса, не в обиду ему будет сказано. Мой отец прошел нацистские концлагеря и ГУЛАГ. Так вот, он мне говорил, что чувствовал там себя свободней, чем на воле: терять нечего, цепляться не за что, верить некому. Он смотрел правде в глаза и жил от звонка до звонка. Тут же, — профессор машет рукой в досаде, — Что скажет тот, да что подумает этот… И хочется верить-то, Вы понимаете, хочется. Я бы Путину верил с удовольствием, да не могу. Вижу его насквозь. А они, — Осиртовский энергично кивает в сторону американца, — могут!

— Позвольте, — от удивления глаза Джеймса округляются. — Я Путину не верю. Я видел, что они делают в Чечне, и мне очень понятно то, о чём говорит Эдуард.

— Я не про Путина! Что вам ему верить, он же не ваш президент. У вас свой Путин сидит в Белом Доме, и ему вы верите. Верите СМИ, у вас ещё получается. Поймите, Джеймс, Вы не пережили крах системы. Вот случись у вас Перестройка, и окажется, что добрая половина независимых журналистов и неподкупных политиков — цэрэушные крысы.

— Вы это серьёзно?

Осиртовский приподнимается, чтобы выдать новую тираду, как вдруг раздаётся негромкий голос Аднана:

— Ай ай ай, и это говорят люди, чьи народы повелевали миром! — Сириец обводит присутствующих каким-то странным взглядом, словно он увидел плезиозавра в ванной. — Вы — мои друзья, я буду с вами откровенен. Оглянитесь вокруг. Вы думаете, что решаете мировые проблемы, хотя эти проблемы беспокоят только вас. Вы изобретаете велосипед, хотя он уже давно изобретён и пришёл в негодность. Вы похожи на детей, которые построили себе балаган из досок старого дома, и думаете, что до вас люди никогда не имели крыши над головой. Сколько гордости, сколько самоуверенности!

Вы думаете, что несёте цивилизацию нам, дикарям, не знаете, как нас, глупых, просветить, чтобы мы вас не взрывали, как привить нам религиозную терпимость, как заставить нас признать права женщин, как вытравить из нас антисемитизм. Посмотрите на развалины дома, из которого вы выломали доски для своего балагана! Вы не над теми вопросами бьётесь. Всё, что вы называете «западными ценностями» у нас было, но мы это потеряли. Вот о чём вам надо беспокоиться. Посмотрите, что случилось с нами и подумайте о собственном будущем.