Пепел Клааса

Вкус отменно приготовленной дичи и винные пары производят на Клааса надлежащее воздействие, вызывая то блаженное чувство насыщения и лёгкого опьянения, благодаря которому мир видится сквозь приятно зудящую пелену, и действительность искажается самым выгодным образом. Сквозь эти покровы Клаас вслушивается и вглядывается теперь в Суортона, а потому нет ничего удивительного в том, что термин «последний человек» ассоциируется в расширенном сознании подвыпившего исключительно с личностью тучного американца.

«Последний человек» чмокает лоснящимися губами, пучит сочные глаза, нахохливает подбородки — в общем проделывает с лицом метаморфозы, отсылающие воображение к заду, которым Джеймс нещадно терроризирует бархатную подушку с кисточками, безо всякой вины заключенную между седалищем стула и солидным цоколем мистера Суортона.

Занятый игрой разбушевавшегося мозга, Клаас не замечает, как дискуссия меняет направление. Протрезвев с досадою, он находит Суортона и Осиртовского за жарким спором о России, Америке, исламском терроризме, демократии и журналистике. Аль-Балазури меланхолично потягивает свой чай, Сергей Павлович собирается с силами для словесного выпада.

— Поймите меня правильно Джеймс, — развивает свою мысль Осиртовский. — Я не утверждаю, что высотки 11 сентября взорвали ваши же революционеры от элиты, хотя это очень, ну просто очень, вероятно. Я ограничиваюсь допущением и говорю, что утверждать наверняка что-либо не представляется никакой возможности. Ни Вы не знаете, как обстояли дела на самом деле, ни я. Но я-то допускаю подобную возможность, а вы — нет. В этом вся разница. Ergo, у кого больше мозги подвялены пропагандой, у меня или у Вас?

— У Вас, — громко хохочет Суортон. — Вы, русские, просто одержимы теориями заговора. Если перед вами выбор: поверить в то, что за одиннадцатым сентября стоит Аль Каида или же, что башни взорвали американские спецслужбы, Вы, не колеблясь, выбираете второе. Это вполне объяснимо: в России простые люди никогда ничего не решали, всё делалось за них, а вам только оставалось подчиняться и подозревать своих лидеров. У Америки другая история. Мы сами создали свою страну и сами управляем ей. У нашей правящей элиты нет столь огромной и бесконтрольной власти как у российской верхушки. Чтобы организовать заговор такого масштаба, пришлось бы вовлечь огромное количество людей, а это обязательно бы вылилось наружу.

— Даже в тех редких случаях, когда неприятные подробности получают широкую, я повторяю широкую, огласку, — парирует Осиртовский, едва дослушав фразу до конца, — народ и у вас, и у нас предпочитает верить пропаганде. Выяснилось же, что Буш врал и про ядерную бомбу, и про связь Хусейна с Аль Каидой, всё врал. Об этом говорили ещё до начала войны. И что? Ваш народ предпочёл поверить властям. И у нас та же петрушка. Люди так устроены, Джеймс. Нам лучше увидеть врага на чужой стороне, чем у себя в доме. Иначе уж очень страшно жить. Самая грозная опасность исходит от собственных служб безопасности. От них защиты искать негде, всё — круг замкнулся. Человек предпочтёт скорее заметить грибок на стене в квартире, чем узнать, что у него метастазы в организме.

При этих словах Эдика сводит спазм.

— Вы упрямо игнорируете разницу между зрелой демократией в США и демократической фикцией в России, — методично внушает Джеймс. — Не надо сравнивать. Наврать про оружие Саддама — это одно. За такую ложь в худшем случае отправят в отставку. Но за убийство граждан собственной страны можно сесть на электрический стул.

— Да что Вы заладили: «демократия», «демократия». Нет никакой демократии. Демоса нет, понимаете Вы, нет де-мо-са! Есть охлос — толпа. К счастью, толпу к власти не подпускают, ни у вас, ни в России. Они бы натворили…

— Что значит «нет демократии»? Свободные выборы есть?

— Причем здесь…

— Есть, или нет?

— Есть, есть. И выборы есть и…

— Независимые суды есть? «Да» или «нет»?

— Сэкономьте время, Джеймс: и СМИ у вас независимые, хотя и врут как газета «Правда», и законодательная власть есть, хотя и не преследует высокопоставленных преступников вроде Киссинджера и Чейни, и исполнительная власть наличествует, хотя прежде, чем электорат выберет из двух кандидатов в президенты одного, оба кандидата пройдут кастинг у спонсоров демократии. Я же не об этом говорю. Всё это злоупотребления, ставшие самой сущностью демократии по той простой причине, что демоса нет, нет народа. Есть охлос, толпа, потребители. Истеблишменту вашему ничего не стоит этот охлос дурить постоянно, создавая иллюзию народоправия.

— Можно поконкретней?

Сергей Павлович прохаживается с бокалом в руке и вот-вот ринется в дискуссию.

— Поконкретней можно, но не нужно. Увязнем в деталях. Я буду утверждать, что то-то и то-то — факт доказанный, Вы будете это отрицать или придавать факту иной смысл, и разговор наш кончится ничем. Поэтому, — Осиртовский нагибается к Суортону, — ответьте пожалуйста на простой вопрос: сколько существует на американском рынке марок автомобилей?

— Вот вы русские мыслители! — вновь взрывается смехом Суортон. — Вы можете просто и коротко ответить, без этих ваших…

Джеймс чертит в воздухе замысловатую фигуру.

— Так вы ж иначе не поймёте, — разводит руками Осиртовский. — Вам всё на пальцах объяснять надо. Вот я и спрашиваю: сколько марок автомобилей на американском рынке?

— Ну хорошо, как хотите. Сейчас не сосчитаю, но много.

— Больше десяти?

— Около того.

— Так. И всё это, так сказать, «живые» товары. Их покупают, ими пользуются. А сколько политических партий? Я имею в виду живых партий, которые могут прийти к власти? Республиканцы и демократы. Две. Только две.

— Ах, вот к чему Вы клоните, — Джеймс растянул было губы для очередной порции риторического смеха, но Осиртовский упреждает:

— Две «живые» партии! Если присмотреться поближе, в важнейших вопросах они мало чем друг от друга отличаются. Так вот и подумайте: неужели в политике, экономике всё настолько ясно и однозначно, что все решения укладываются в полтора, два брэнда? Вы скажете: основные параметры экономики и политики давно установлены и успешно работают, к чему мол вновь изобретать велосипед. А я отвечу: у всех машин есть двигатель, кузов, ходовая, трансмиссия, но при этом на рынке свыше десяти разных марок. И люди выбирают, покупают, разбираются в них. Политических же идей хватает только на две упаковки. Только на две! Разве это не подозрительно?

— Хорошо, — сам не ожидая от себя такого, встревает Клаас. — В Германии пять партий.

— Правильно, — парирует Осиртовсий, — там ассортимент шире, там охлос попривередливей. Но Германия мало что решает. Немцы могут и в либерализм поиграть за широкой спиной заокеанского друга.

— Любопытная штука получается, господа, — неожиданно спокойно, несколько задумчиво, замечает Сергей Павлович. — Чем значимее государство, тем меньше в нём подлинного либерализма.

— Естественно, Сергей Павлович, — вдохновляется Осиртовский, — естественно. Чем серьёзнее дело, тем меньший доступ охлос имеет к рычагам правления. В Германии они могут сколько угодно высказываться против американской политики, всё равно, когда дело дойдёт до конкретных решений, они либо поддержат Америку, либо их просто не спросят. В самой же Америке всё шито-крыто. Там охлос гордо и самозабвенно выбирает одну длинную спичку из двух коротких.

— Вы всё упрощаете, — машет рукой американец, как бы разгоняя кухонный чад. — Если бы большинство американцев хотело, то партий было бы больше, чем марок машин и телефонов вместе взятых.

— Только они не захотят, — Осиртовский тычет указательным пальцем в Суортона. — Не смогут захотеть! Их так воспитали, их всё устраивает. Охлосу дай его кусок хлеба с маслом, дай минимальные гарантии и максимальные иллюзии, и с него хватит. Он отдаст вам всё правление с потрохами. Поэтому-то демократия — это фикция. То есть не фикция, конечно, а реальная власть. Не власть народа, а власть денег. Власть реальных денег, на которые обладатели крупнейших капиталов покупают образование, СМИ, общественные организации, политические партии, парламенты и в конце концов сам народ.