Чудовище Франкенштейна

Когда я в очередной раз спускался в шахту, проходивший мимо Дарби остановился и похлопал меня по спине. Я не узнал его чумазого лица, пока он не сказал:

— Вы работаете за троих, Виктор Оленберг, но здравого смысла вам явно не хватает. Слышал, вы выкапываете тела там, где еще сыпется уголь.

Ничего не ответив, я затолкнул вагонетку в лифт, встал рядом и позвонил.

— Горе делает человека беспечным, — прибавил он. — Как бы мне не пожалеть, что попросил вас спуститься. Не забывайте, что вы отец.

Он просунул между прутьями руку. Я пожал ее. Лифт дернулся и стал подниматься. Словно по волшебству, Дарби исчез в туннеле.

Наверху, после столь мрачной работы, меня поразило сияние солнца. Я сильно сощурился от ярких лучей, но в сердцах всех присутствующих царила ночь. Я насчитал семьдесят восемь тел, поднятых на поверхность. Хотел заодно сменить повязку, но очередь к доктору была слишком длинной и целиком состояла из раненых спасателей. Не желая задерживаться, пока внизу еще имелась работа, я вернулся в шахту. Когда поднялась клеть, вагонетку вытолкнул Дарби. Сбоку, вдоль линии волос, на лице у него краснела длинная распухшая рана. Я чуть ли не на руках отнес его к врачу. Когда вернулся, пустая тачка уже спустилась. Я поехал вниз один.

После резкого солнечного света темнота и безмолвие шахты могли бы успокоить меня, если бы я не знал, что спускаюсь в братскую могилу. Я откинул голову на прутья, силясь вспомнить, когда я в последний раз отдыхал и когда мое плечо не горело так, будто внутри были раскаленные угли. Казалось, пролетели недели, месяцы, годы.

Но еще вчера Лили была жива.

Страшная работа притупила мой ум. Что произойдет, когда все тела поднимут на поверхность? Что я буду делать, когда появится время подумать?

Едва клеть достигла дна, я зашагал по рельсам к самому дальнему туннелю. Я собирался вернуться к работе, но боль и усталость наконец сломили меня. Я прислонился к каменной стене, сполз на пол и сел. Вдалеке слышались оклики спасателя, но с каждым разом его голос становился слабее. Зумпф журчал негромко, словно ручей. Опоры дважды скрипнули. Наконец наступила такая тишина, что, казалось, было слышно, как шуршит опадающая угольная пыль.

— Они называют тебя вдовцом. Значит, она умерла.

Уолтон.

Он подкрался ко мне, пока я дремал, иначе бы я услышал его шаркающую, хромую походку: он волочил скрюченную ногу, грузно опираясь на рукоятку кирки, служившей тростью. Сколько раненых встретил он на своем пути, прежде чем обнаружил меня?

Я думал, что приду в ярость, если увижу его вновь. Но после такой тяжелой ночи — лишь усталое узнавание.

— Что ты сделал со своим отродьем? — спросил он.

— Ребенок не от меня. — Я встал на ноги.

— Где он? — Он подковылял ближе. — Я все равно его найду.

— Так же, как нашел свою племянницу?

— Племянницу? — Он ухмыльнулся, и струпья на его губах лопнули. — Я не пощадил даже собственной дочери, лишь бы увидеть тебя мертвым. — С дьявольской быстротой он выхватил кирку и вогнал ее в пулевое отверстие у меня на плече. — Своей родной дочери!

Лили.

Я вскрикнул: тело и душа содрогнулись одновременно.

Мучительная боль разорвала каждую мышцу, разодрала все мысли и чувства. До меня наконец дошло, кто такой Уолтон и что он совершил. Я оградил свой рассудок изнутри. Ведь я обладал чудовищной силой. Я не впущу в себя этот кошмар!

Но он все равно прорвался. И вопли сменились слезами.

Бедная, бедная Лили. Иметь такого безумного отца, пусть даже где-то далеко. Такую мать, метавшуюся между любовью и стыдом. И такого, как я… кем бы она меня ни считала.

Я был прав. Смерть преследовала ее с самого зачатия.

Уолтон наблюдал за тем, как я пытался смириться с правдой.

— Назови меня сумасшедшим — я не стану этого отрицать. Но теперь я стал воплощенным безумием, — тихо произнес он. — Лишь Маргарет возразила бы, но она мертва. — Он сильнее вдавил кирку в мое плечо и провернул ее там. — Где ребенок? Говори!

— Ты его дед. Хочешь стать еще и его убийцей? Впрочем, для тебя ведь это одно и то же.

Он искренне рассмеялся, невольно ослабив нажим на кирку. Улучив момент, я отбросил его назад и скинул кирку на землю. Он сразу же подпрыгнул ко мне и обхватил пальцами мою глотку. Ощущение удушья вызвало странную радость — так учитель узнает себя в своем ученике. Пальцы Уолтона сжимались. Он обладал силой, порожденной безумием, а я невероятно ослаб. Я с трудом встал на ноги, по-прежнему сгибаясь под низким потолком.

Словно пес, я дергался из стороны в сторону, но он тоже вцепился крепко, точно пес. Я ринулся вперед и с разбега ударил его о стену, чтобы сбросить с себя. Но он не разжал рук. Я молотил им что было мочи, пока угольная пыль не посыпалась черным снегом. Драка измотала меня. Наконец-то освободившись, я упал на колени, но он тотчас набросился снова и ударил меня по окровавленной повязке. Стоя на коленях, я схватил его за кулаки, мы сцепились и боролись, нелепо раскачиваясь, будто глупые дети, затеявшие игру.

Перекошенное лицо Уолтона, все в трещинах и шрамах, стало точным отражением моего. Он был моим братом, двойником, самым близким по духу человеком: вопреки пламенной вере Уолтона, это с ним я неразрывно связан, а вовсе не с моим отцом. Уолтон был тем ужасом, что таился под моими шрамами и телесными изъянами, — существом, чья жестокость теперь равнялась моей. Потому я и дрался с самим собой, желая убить чудовище и вместе с тем оставить его в живых.

Не в силах вырваться из моих лап, Уолтон кинулся вперед и боднул мое плечо. Я с воплем отпустил соперника и согнулся вдвое: одна кисть обмякла, другой я схватился за разбитую руку.

Едва оказавшись на свободе, Уолтон сцапал кирку и, пошатываясь, занес над моей головой: я стоял перед ним на коленях, склонив голову, точно осужденный перед палачом. Но когда кирка начала опускаться, я выбросил вперед здоровую руку и отпихнул Уолтона. Он споткнулся о рельсы и упал навзничь, в бешенстве взмахнув киркой из последних сил. При падении она проткнула ему голень, раздробила кость и ударилась о металлический рельс с громким лязгом, утонувшим в неожиданном жутком реве.

У моих ног извивался помешанный, который только что навсегда распрощался со своей скрюченной ногой: ее нижнюю часть отрубило почти полностью. Даже если Уолтон выживет после потрясения и потери крови, он никогда не сможет за мной охотиться. Но разве не этого я добивался?

Я затрясся всем телом. Я больше не мог выносить неопределенность прошедших десяти лет. Я горел желанием свернуть ему шею и покончить с этим.

Но что толку от моих желаний? Разве я мало насмотрелся на смерть этой ночью?

Я медленно подтянулся, ухватившись за опорный брус.

Уолтон прикрыл глаза, его лицо осунулось и посерело. Если бросить его здесь, он не выживет. Но он все равно не выживет, даже если внести его в лифт и держать на руках, ощущая кожей всю его ненависть ко мне.

Киркой я проделал дырку в своей мешочной блузе, оторвал длинную полосу и как можно туже затянул жгутом его бедро, всячески стараясь не касаться тела.

Вдруг в глазах Уолтона проснулось отвращение, и он вытянул руки, пытаясь вцепиться в меня. Я сделал все, что мог, и стал пятиться по туннелю к лифту. Уолтон замер, но смотрел так пронзительно, что я подумал: вот бы он потерял сознание или лампы на стене погасли — только бы не видеть этого пристального взгляда.

Невероятно, но он перевернулся на живот, приподнялся на локтях и пополз за мной.

В тусклом свете безопасных ламп, расставленных вдоль опор, я видел, как нижняя часть его ноги перевалилась через рельс; полоска обнаженной кожи разорвалась, и ступня осталась лежать позади; когда он, превозмогая боль, закусил губы, на подбородок хлынула кровь.

— Лежи смирно, — сказал я, — я поднимусь и приведу врача.

Я снова подумал, что нужно сейчас же отнести его в лифт, но знал, что не устою перед искушением убить его еще до того, как мы окажемся на поверхности.