Чудовище Франкенштейна

Я отвернулся, не в силах к ней прикоснуться, и положил торф в очаг, а затем набрал немного соломы, чтобы поджечь брикеты.

— Похоже на огромный алтарь, — сказала Лили. — А жертва — я. Или, возможно, она.Она по-прежнему здесь, ты не знал? Я чую это. Мы близкие родственницы, две сестры. И каждая — ваша невеста.

— Она никогда не была моей невестой. — Чиркнув огнивом, я вспомнил покрытую шрамами груду, столь похожую на меня; вспомнил мясистое лицо, которое уже мучилось и злилось, хотя еще не сделало первого вздоха. Дрожь в руке выдала мою ненависть к уродству. — Я не любил ее. Просто не хотел оставаться один.

— А сейчас все иначе?

— Да. — Я посмотрел на Лили, поражаясь, как такое могло случиться.

Она оперлась на локоть и приподнялась.

— Я похожа на нее? — кокетливо спросила она, словно девушка, дразнящая поклонника. — Я тоже чудовище?

— Нет! — сказал я слишком поспешно, и она вновь рассмеялась. — Она никогда не была женщиной. — Я шагнул к каменной глыбе. — И никогда не жила.

— И все-таки она здесь. То, что должно было ее оживить, все еще здесь, в ожидании тела, в которое можно будет вселиться. Наверное, мне нужно уступить свое.

Лили снова откинулась на спину и отдалась темноте. Она взяла мою кисть за то месте, где толстый шрам соединяет ее с запястьем. Засунув руку мне под куртку и рубашку, она со вздохом прижала мою ладонь к своей холодной груди. Хотя ее тяжесть и полнота удивили меня, я мог пересчитать ребра кончиками пальцев. Ее сердце бешено колотилось.

— Она в этой комнате, — сказала Лили. — Я чую.

— Не говорите о таких вещах, — прошептал я, охрипнув от желания.

После столь долгого ожидания исполнение мечты показалось вдруг слишком скорым. Может, лучше сначала заварить чай? Погулять по острову, точно молодожены, застенчиво откладывающие первую брачную ночь? Можно ли хоть ненадолго забыть, что Лили лежит на каменной глыбе, некогда залитой кровью?

Мы оба пришли сюда по разным причинам, но для того, чтобы совершить вместе некий акт, и, как я теперь понимал, сделать это поскорее. Растянувшись рядом с ней на камне, я почувствовал себя увальнем, сознающим, какой он большой, неуклюжий и некрасивый. Затем я испытал жуткую муку. Взглянув на свою ладонь, я задумался, какой женщины она касалась за время своей первой, естественнойжизни. Губы покалывало, и я задался вопросом: с кем они сливались некогда в поцелуях?

Поняла ли она?

Лили поднялась, чтобы расстегнуть мою рубашку.

— Ты никогда не раздевался на людях? — Она неверно истолковала мою нерешительность. — Не волнуйся. В тот день на ферме я подсматривала в окно, пока ты мылся.

— А ночью отказала мне.

Она покачала головой, с дьявольской проницательностью разгадав мои мысли:

— Я не создана для столь идиллической обстановки.

Продолжая хладнокровную болтовню, она привстала и принялась обнажать каждую часть моего тела, внимательно ее рассматривая. Словно швея с рулоном материи, она ощупывала резкие переходы между различными кусками кожи в тех местах, где конечности соединялись с туловищем. Лили обнаружила рыжие и черные, каштановые и белокурые волосы; один странно выглядящий безволосый лоскут, гладкий, как женская кожа. Ладонь сменил язык, и Лили попробовала на вкус каждый шрам, пересчитала все швы, скреплявшие меня воедино.

Я лежал безропотно, каждое прикосновение доставляло мне невероятное удовольствие и причиняло страшную боль. Если бы я только увидел проблеск доброты на ее лице, если бы только не этот голод… Лили раздела меня во всех смыслах, но сама оставалась одетой и защищенной, не желая открывать собственную душу.

Я распахнул ее одежду и увидел то, что прежде мог лишь пощупать: полные, налитые груди — резкий контраст с ее костлявой фигуркой. Неестественно вздувшийся живот напомнил о черве. Противный образ пронзил меня мощной, обессиливающей дрожью. Вновь прочитав мои мысли, Лили перегнулась и шепнула:

—  Онатоже здесь.

— Нет, молчи.

Ласковых слов не будет — ни правдивых, ни лживых. Я знал, чего она точно не скажет, и боялся того, что она могласказать. Поэтому я закрыл ее рот своим, прижал к себе и мысленно погладил нежное тело, которого никогда не касался прежде: когда Лили бежала вдоль таркенвилльских утесов, и потом, когда она, вся в пурпурных шелках, взяла меня за руку и провела в бальную залу. Тогда она казалась мне самой красивой женщиной на свете. Теперь Лили уже не та, зато она моя.

Тогда на балу она вскинула голову и открыла моему алчному взору свою прелестную шею. А сейчас склонилась надо мною и подставила ее моим губам. Я поцеловал шею Лили и почувствовал, что кожа у нее была шероховатой. Я ощутил вкус грязи и соли, услышал запах пота и — о чудо! — забытый аромат лаванды. Если закрыть глаза, Лили снова станет красавицей.

— Возьми меня, — шепнула она.

В нас встретились и соединились человеческое и нечеловеческое: не знаю, кто из нас в большей степени изменился.

Испытав удушье от знакомого смрада разложения, я открыл глаза. Словно каменный ангел у надгробия, Лили стояла на коленях, уставившись в одну точку где-то за мной. О чем она думала, что чувствовала? Из каждого угла вбирала она тьму. Обхватив свое тело руками, Лили крепко обняла темноту и вдохнула ее, точно дым.

— Она здесь, — шепнула Лили.

— Нет! — попытался я выкрикнуть, но получилось неразборчиво: не слово, а стон.

Потом Лили посмотрела на меня сверху вниз, будто с большой высоты, и засмеялась:

— Еще никогда не спала с трупом. Вот и довелось.

Все еще смеясь, она отодвинулась и быстро оделась.

Целую вечность пролежал я на камне, стараясь даже не дышать. Если бы я пошевелился, то наверняка убил бы ее…

Наконец я нашел перо, чернила, бумагу и записал все это, только бы не сойти с ума.

Несмотря на то что я описал свои мучения на бумаге и теперь, несколько часов спустя, пишу снова, насилие все еще равномерно пульсирует в моем горячем сердце, даже в самых тоненьких жилках. В насилии я обретал себя, становился собственным творцом. Кто я теперь — без костного хруста и кровавых рек?

Чудовище убило бы ее. И хотя на холодную голову я понимаю, что эта ее броня гордости — чистое безумие, в глубине души я знаю, что любой мужчина ушел бы на моем месте. Раньше, по крайней мере, я был одним из двух. Теперь же — ни тем ни другим.

5 января

Я не писал уже несколько дней.

Уже несколько дней не мыслил словами.

Много дней, прошитых лишь нитью молчания.

Если Дугалл Мак-Грегор и заметил, что мы не разговариваем друг с другом, он ничего не сказал, когда я разыскал его в Орфире и попросил отвезти нас с проклятых Оркнейских островов обратно в Джон о’Гроатс. Мак-Грегор заполнял тишину, вновь плетя небылицы о жизни на море. Высадились мы поздно, и он пригласил нас к себе переночевать, чтобы наутро двинуться к следующей цели.

— У бабули места побольше, — сказал он, — но за неделю, пока вас не было, ее не сгубили аж два раза, так что я не рискну снова отправить вас к ней.

Я молча кивнул, решив той же ночью сбежать, пока он и Лили будут спать. Молчание довело меня до предела, и я понимал, что должен избавиться от Лили, если не хочу лишиться рассудка. Если образ ее отца станет вновь упрекать меня, я прогоню его во тьму, заявив, что Мак-Грегор — славный малый: лучшего защитника для нее не сыскать.

Поужинав рыбной похлебкой, к которой Лили даже не притронулась (к слову, похлебка эта подсказала Мак-Грегору новую порцию баек о морских приключениях), я поднялся и сказал, что собираюсь прогуляться по пляжу. Лили опередила меня у двери, словно догадавшись о моих намерениях и решив, что я хочу бросить ее прямо сейчас.

Я двинулся быстрым шагом. Если не удастся уйти, хотя бы вымотаю ее, чтобы крепче спала ночью и не услышала, как я сбегу. Вечер располагал к неторопливой прогулке — приятный, безветренный и необычайно теплый. Закат окрасил небо темнеющим багрянцем, затем море и песок полностью слились, и лишь изредка слабо поблескивали пенные гребни.