Пепел Клааса

Начикет с трудом выслушает рассуждения Артура, но его предположение и впрямь окажется наиболее убедительным.

«Похоже, Предание действительно окружило Образ ореолом таинственности, за которым скрывалась чистая случайность», — признается себе Начикет, но промолчит.

За несколько дней работы вожди поймут, что оба летописца — это отец и сын. Отец исчез при загадочных обстоятельствах, когда сыну было четыре года. Мальчик вырос, решил разузнать об отце, но тут случилась Катастрофа. Сын описывает своё бегство и скитания по миру. Долгие ночные переходы, опустевшие города, случайные попутчики. Его постоянно выручала интуиция: то он просыпается и уходит за четверть часа до бомбардировки, то отказывается сесть в машину к добряку-водителю, который впоследствии оказывается диверсантом, то слышит мысли патрульных на блокпосту и избегает расстрела. Он всё дальше забирается в глушь, всё выше в горы, учится ловить потоки энергии и месяцами обходиться без пищи. Потом применяют какое-то новое оружие и миллионы людей впадают в забытье. Они застывают в тех же позах, в каких их застигло излучение. Многие лишаются рассудка. Всё оканчивается наводнением, мир уходит под воду. Уцелели лишь те, кто обладает уникальными в ту пору способностями, они-то и становятся отцами-основателями новой цивилизации, заложившими краеугольный камень Города.

«И всё же главные вопросы остаются без ответа, — подумает Артур. — Почему доисторический мир активизировался в сознании? Как предотвратить новую катастрофу? Что означают загадочные слова Юлии: «Соберите себя воедино»?

Частично он найдёт ответ в Первой Летописи:

«Сегодня на органном концерте познакомился с интересным стариком. Потомственный дворянин, инженер по профессии. Он изложил мне любопытную теорию. Он мыслит каждое индивидуальное сознание отдельной клеткой единого психического организма, этакого мирового древа. Оно — единственная возможная реальность для нас, людей. Каждое „я“ суть часть организма, листок на древе, его отросток. Древо растёт, у него свои цели или же вообще нет цели с рациональной точки зрения. Вернее, это „растительные“ цели, не имеющие ничего общего с индивидуальными человеческими устремлениями. Одни люди — листья на дереве — бессмысленно живут и бессмысленно умирают, другие же живут феерически и существование их вполне осмысленно. Одни ощущают „судьбу“ или „провидение“, другие — нет».

В углу листа автор зачем-то нарисовал крестик.

— Артур!

В голосе Начикета зазвучит тревога. Художник обернётся.

— Меня зовут в Зал Премудрости. Они хотят говорить.

— Ты бы мог отказаться.

— Я должен пойти. Они нам не враги. До тех пор, пока они говорят с нами, они не враги. Я постараюсь их убедить отказаться от Великого Заклинания.

— Ты помнишь этот отрывок? — Артур встанет из-за стола и уступит место Начикету. Мудрец погрузится в чтение, на лице его отобразится предвкушение.

— Я постараюсь убедить их! — повторит он и стремительно выйдет из зала.

Артур попробует продолжить чтение, но его взгляд остановится на Юлии.

«Она прекрасна! — подумает он, упиваясь чертами благородной девы. Он возмечтает написать её красками — написать первое настоящее изображение, первую достойную картину.

«Начикет вернётся, — станет внушать он себе. — Мы найдем разгадку. Припадки прекратятся, и всё будет хорошо. У нас всё будет хорошо».

Пятое проведение

Первый голос

— Брат, помоги бродяге, а.

Клаас вздрагивает от неожиданности. Рядом с ним мнётся бомж, тот самый, которого он встретил у входа на кладбище. Эдик достаёт из кармана червонец и протягивает попрошайке, надеясь отделаться от него побыстрее. Но тот не уходит, а садится рядом и заводит разговор:

— Хочешь выпить?

Клаас глядит на сомнительное пойло в пластиковой бутыли.

— Да ты не бойся, продукт натуральный, за качество отвечаю.

Клаас хватает бутылку и делает большой глоток. Самогон и впрямь неплохой.

— О, молодец. Ты не напрягайся, я просто посижу тут с тобой, потрендю. Тебе х***о сейчас, а так, когда кто-то зудит над ухом, оно легче бывает. Меня Лысый зовут, а тебя как?

— Эдик, — отвечает Клаас, заметив, что самозваный собеседник и вправду обрит под ноль, хотя зарос бородой и усами.

— А, х*р его знает, — разглагольствует бомж после вступительной паузы. — То ли мы такие, потому что жизнь такая, то ли жизнь такая, потому что мы такие…

Вот сплю на подвале — зима… холод… Х**к, свет в морду… Ну шпана, знаешь, бегает… Им же делать не х*ра, вот они и пинают нас… Ё* т, что за люди. Как будто я у него в квартире сплю… Ну, я послал их… А фонарь же в глаза, ни х*я не вижу, сколько их, кто такие… И как меня по руке ё***т! — Б***ь, такая боль, ну п****ц…. Ё* т, — менты! Ну я, туда, сюда: «Извините, мол, спутал. Думал подростки….». Ага… Ушли, а рука болит… Дубинкой х****ли… Поломали, конечно… Я на следующий день пошёл в травмпункт. «Выручайте бедолагу, — говорю. — Все, п****ц, мол, загибаюсь»… Врач, такой мужик оказался… Ну, как говорится, с душой. Отвёл меня в ванну, дал помыться и сразу на рентген. Ага… Ну рука сломана, понятно… Гипс наложил и дал мне бумажку: «Вот, — говорит, — через месяц приходи. На проходной листок покажешь, тебя пропустят». Ё* т… Ну я, конечно, уже не пошёл никуда, сам разрезал гипс на х*й… Но какой человек-то а!.. А другой мне туфли отдал, почти новые… Вот и пойми… А что мне уже, — Лысый хлебает из бутыли. — Я вот чё, думаешь, всё время бухой, просто так что ли? Я, б***ь, в ракетных войсках служил, боеголовки грузил. Вот такая голова, б***ь, — Бомж делает округлый жест руками, словно рыбак, хвалящийся небывалым уловом. — Мы там такие дозы хватали, что Чернобыль отдыхает… Только водярой и спасаюсь… — Лысый помолчал дольше прежнего, обшаривая взглядом надгробья. — Не, когда батюшка Александр здесь, то не жизнь, а малина. У него всегда переночевать можно, помыться там, поесть по-человечески. Но он часто в Абхазию ездит, там помогает. А к другим батюшкам и не суйся, погонят. У них одно на языке: «Кайся». Ну и что… Я говорю: «Каюсь. Но честно признаюсь — ворую». Но я ж у таких как ты воровать не стану. Я около баров караулю вечером… Смотрю, ага, выходит бухой в жопу, а бабки изо всех карманов так и выпирают. Ну, я туда, сюда — мол: «Братан, привет, давно не виделись», — и бумажник из кармана вытаскиваю. Первое дело, как деньги появляются, иду в баню, моюсь. Потом постригусь, ну и, знаешь, бывает, не выдерживаю, расслабляюсь, покупаю себе дорогие сигареты. Менты останавливают: «выворачивай карманы!» Ну, я выверну, сигареты вываливаются. «Ого, — говорят, — ни х*я себе бомжара. Мы́ таких не курим. Где взял?» «Нашёл», — говорю.

Лысый умолкает так же неожиданно как и заговорил. По дорожке возвращаются с похорон верующие. Одеты опрятно: женщины в платках, впереди чисто выбритый мужчина в костюме с галстуком, под мышкой большая Библия в кожаном переплёте, окрест резкий запах дешёвого одеколона. Стайка излучает нечто родное, Клаас уже предался было воспоминаниям, но Лысый перебивает его мысли:

— Батюшка Александр говорит, слышь: «Если сможешь, поезжай в Пицунду, там храм древний есть, а в нём орга́н, послушай. На всю жизнь, говорит, запомнишь». Только я без документов-то в Абхазию не попаду. Да и страшновато что-то туда ехать. В тот конец пройду, а обратно как?

«Точно, — спохватывается Клаас, — орган! Завтра как раз воскресенье».

Ему во что бы то ни стало надо занять ещё один выходной. Путешествия и музыка, органная музыка в особенности, творят с ним чудеса. Кажется, нет такой депрессии, одолеть которую не в состоянии звуки орга́на. На душе не проясняется, но любое переживание, даже самое болезненное, обретает благодаря орга́ну глубину и перспективу. Банальное становится трагичным, и каждое чувство занимает отведённое ему в мироздании место.

— Ты чё, понимаешь по ихнему? — Лысый тянет голову к листку со стихотворением. — Но это не английский. Вот погоди, угадаю. Немецкий!