Ужасы. Замкнутый круг

В десять, как и было запланировано, очередь начала двигаться. Когда я подошел к столу, ассистент режиссера по кастингу, какой-то очередной подхалим, взглянул на мои бумаги, потом на меня; очевидно, ему понравилось увиденное, и он велел мне вернуться в два на чтение. Кевин, стоявший после меня, удостоился лишь кивка и фразы: «Спасибо, что пришли».

— Дьявол, — сказал Кевин, когда мы выходили, — Нельзя было вставать в очередь сразу за тобой, я совсем не похож на мачо. То есть я хочу сказать, они знают хоть что-нибудь о Теннесси Уильямсе, бога ради?

Когда в два часа я вернулся в «Ансонию», там уже ждали более тридцати человек; мужчин было вдвое больше, чем женщин. Среди дюжины актрис я заметил Шейлу Ремарк, по-прежнему уткнувшуюся в сценарий и не замечающую ничего вокруг. Здесь был и Гай Тэйлор — как и утром, он стоял, прислонившись к стене. Он держал в руках текст, время от времени заглядывал туда, но в основном смотрел на Шейлу Ремарк, которая, как мне показалось, была совершенно безразлична к его взглядам, а может быть, вообще не замечала их.

Глядя на этих двоих, я размышлял о том, что из этой девушки получится потрясающая Бланш, по крайней мере, если судить по внешности. В ней была некая хрупкость, нечто эфемерное, ускользающее, что так прекрасно передала в фильме Вивьен Ли. Джессику Тэнди, которая первой сыграла эту роль, я видел только на фотографиях, но мне она почему-то всегда казалась похожей на лошадь. Шейлу Ремарк при всем желании нельзя было бы назвать лошадью. Она выглядела, словно драгоценный фарфор, и, должно быть, на какой-то миг на моем лице отразилось восхищение, потому что, отведя взгляд, я заметил, что Гай Тэйлор уставился на меня своими проклятыми бессмысленными глазами. Меня раздражало его, как мне казалось, собственническое выражение, но отчего-то оно встревожило меня, и я не смог ответить ему яростным взглядом. И снова принялся за сценарий.

Через несколько минут какой-то человек лет пятидесяти, который был мне незнаком, вышел к нам.

— Итак, мистер Уэйднер отклонит некоторые кандидатуры без прослушивания. Те, кто останется, должны подготовиться к чтению одной из двух сцен. Первыми мы заслушаем дам, желающих получить роль Бланш, и джентльменов, претендующих на Митча. Как вам уже говорили сегодня утром, дамы — сцена десятая, мужчины — шестая. Можно пользоваться текстом. Начинаем.

Семь женщин и пятнадцать мужчин, среди них мы с Гаем Тэйлором, последовали за этим человеком в бывший бальный зал с высоким потолком. В одном конце помещения располагалось возвышение, на котором стояло несколько деревянных стульев. В десяти ярдах перед этой импровизированной сценой виднелись четыре складных режиссерских стула. Еще в пяти ярдах за ними были выстроены четыре ряда из десяти таких же скрипучих деревянных стульев, что стояли на сцене. Мы вошли и расселись под взглядом режиссера, Уэйднера.

— Сожалею, что мы не в театре, — сказал он, — там сейчас установлены декорации, которые нельзя убрать даже ради прослушивания. Придется работать здесь. Начнем с мужчин, для разнообразия.

Он кивнул помощнику режиссера, который, бросив взгляд на планшет, произнес:

— Адамс.

Это был я. Я поднялся, сжимая в руке сценарий. На чтениях я всегда пользовался текстом, если это было разрешено. Текст дает уверенность в себе — ведь, когда пытаешься читать по памяти и вдруг забываешь какие-то строки, чувствуешь себя, словно пень.

— Дамы, кто-нибудь, будьте любезны, прочтите с мистером Адамсом за Бланш в сцене шестой, — попросил Уэйднер.

Несколько девушек тут же подняли руки, чтобы исполнить сцену, к которой они не подготовились, но взгляд Уэйднера уже был прикован к Шейле Ремарк.

— Мисс Ремарк, если я не ошибаюсь? — Она кивнула. — Мои поздравления по случаю удачного исполнения роли Гонерильи. Вы сможете прочитать сцену шестую? Обещаю, это не повлияет на мои впечатления от вашей десятой сцены.

«Дерьмо собачье», — подумал я, но она грациозно кивнула, и мы поднялись на скрипящий деревянный помост.

Вы когда-нибудь играли в пьесе перед животным или шустрым маленьким ребенком? Если да, то вы представляете ощущения актера, который не в состоянии привлечь к себе даже слабое внимание аудитории. Именно так я чувствовал себя, исполняя сцену с Шейлой Ремарк. Дело было не в том, что я читал плохо, наоборот, это было лучше, чем читать с суфлером или вторым помощником режиссера, — на ее слова я мог реагировать. Ее Бланш была такой реальной, что я не мог, в свою очередь, не быть реальным, и я играл хорошо.

Но не настолько хорошо, как она. Это были день и ночь.

Она не пользовалась книгой, но знала все реплики и движения наизусть. И, как я уже сказал о ее Гонерилье, совсем не было заметно, что она играет. Она говорила и двигалась на этой дрянной сцене так, словно она с рождения была Бланш Дюбуа из «Мечты», проживающей на Елисейских Полях, в Новом Орлеане, в 1947 году. Уэйднер не перебил ее ни через несколько реплик, ни через несколько страниц, как это обычно делают режиссеры, он позволил ей легко и без усилий доиграть сцену до конца, когда я, все еще держа в руках текст, поцеловал Бланш Дюбуа в «лоб, глаза и, наконец, в губы», а она выдохнула: «Как быстро внял Господь… бывает же!» [35]И вот все было кончено, Бланш Дюбуа исчезла, и остались только мы с Шейлой Ремарк на помосте и люди, молча смотревшие на нас снизу вверх. В улыбке Уэйднера я заметил изумление. Но он был поражен не моей игрой. Я читал хорошо, но она была великолепна.

— Благодарю, мистер Адамс. Большое спасибо. Прекрасно. У нас есть ваше резюме — да. Спасибо. — И он кивком велел мне спуститься с платформы. — И вам спасибо, мисс Ремарк. Хорошая работа. И раз уж вы здесь, будьте добры, прочитайте для нас сцену десятую.

Она кивнула, и я остановился у выхода. Десятая была чертовски сложной сценой — той, где Стэнли и выпившая Бланш остаются одни в квартире, — и я обязан был увидеть, как она играет ее. Я шепотом попросил у человека, который пригласил нас, разрешения остаться, и он кивнул молча, словно слова могли разрушить чары, околдовавшие всех присутствующих. Я сел рядом с ним.

— Наш Стэнли Ковальский должен был присутствовать сегодня здесь, чтобы читать с Бланш и Стеллами, но ему помешала встреча на телевидении, — несколько раздраженно объяснил Уэйднер. — Поэтому, если кто-нибудь из вас, джентльмены, желает сыграть с мисс Ремарк…

Среди актеров не нашлось ни одного идиота. Никто не поднял руки. Я услышал, как Уэйднер сказал:

— Ах, мистер Тэйлор.

Внутри у меня что-то сжалось. Я не знал, почему он выбрал Тэйлора — из чистого злорадства или потому, что не знал об их отношениях, а может быть, это было совпадение, он просто заметил знакомое лицо. В любом случае, подумал я, ничего хорошего из этого не выйдет. По тому, как напряглись плечи нескольких актеров, я понял, что они были такого же мнения.

— Не поможете нам?

Тэйлор медленно поднялся и взошел на сцену к девушке. Насколько я мог судить, на лице его не отразилось раздражения, и в больших, влажных глазах Шейлы Ремарк я не заметил недовольства. Она улыбнулась ему, как незнакомому человеку, и села на стул лицом к зрителям.

— С любого места, — произнес Уэйднер. Голос его звучал озабоченно. В нем не было нетерпения — только озабоченность.

Шейла Ремарк опьянела. Именно опьянела, за долю секунды. Все ее тело приняло позу, характерную для алкоголички. Взгляд затуманился, рот приоткрылся, словно разрез, небрежно проведенный поперек остатков лица, испещренного морщинами и изуродованного мешками, оставленными спиртным. Она произносила свои реплики так, как никто до нее не произносил, и любой зритель мог поклясться, что эти слова порождены мозгом самой Бланш Дюбуа, одурманенной алкоголем, что это не просто текст, который существует на бумаге уже сорок лет, текст, произносимый голосом актрисы.

Она закончила разговаривать с воображаемым зеркалом, и Гай Тэйлор в качестве Стэнли Ковальского подошел к ней. Бланш заметила его, заговорила с ним. Но, несмотря на то что она обращалась к Стэнли Ковальскому, ей отвечал Гай Тэйлор, Гай Тэйлор, читающий печатные строчки без малейшего следа эмоций. О, выражениеу него было, я ясно видел нюансы, ритм реплик, их значение. Но это выглядело так, как будто Элеонора Дузе исполняла дуэт с электрическим синтезатором. Она уничтожила его, и я подумал о своем выступлении, надеясь, что того же самого не произошло со мной.