Врата в преисподнюю

— Да, то же самое… — словно находясь в глубоком трансе тихо пробормотала Татьяна.

— Но что это может быть? — спросил я.

— Не знаю. Я долго ломал голову над таинственным происшествием и ни к какому выводу не пришел. Думаю, вам тоже не удастся. Так что, запишем происшедшее, как еще одну из тайн Монастырища. А, коли мы не в силах разрешить ее, думаю, не стоит особенно афишировать случившееся. Вам самим это пойдет на пользу. Все равно никто не поверит.

Нам не оставалось ничего иного, как согласиться с его мудрыми доводами.

В тот же вечер мы с Татьяной покинули деревню.

Рыжая пожелала остаться с Ильей. Они быстрее отошли от тягостей пережитого. Вероятно, зародившаяся любовь сумела пересилить негативные эмоции и свадебные колокольчики, звучавшие в голове Марьи Григорьевны, судя по всему, на этот раз ее не обманули.

Татьяна была не похожа на себя, выглядела болезненной, подавленной, да и я, наверное, со стороны смотрелся не лучше. Она согласилась переночевать у меня, но, в отличие от Ильи с Рыжей, даже любовь не сумела пробудить ее к жизни.

Таня все время о чем-то думала, была невнимательна, не реагировала на мои слова и почти все время молчала.

Утром, чуть свет, она уехала.

Расставание получилось сухим и скомканным, совсем не таким, каким я его представлял, хотя мне с ней вообще не хотелось расставаться. Но удержать девушку я не мог. Мне казалось, что она тяготится моим обществом, а, может, просто не могла отделаться от тяжести, давящей непосильным грузом, тайны…

Она обещала звонить, возможно, даже, приехать в гости. Только все было сказано просто так, как бы, между прочим…

Мне было тяжело, но что я мог поделать?

Может, так лучше?

Ведь мне самому, ох, как нужно было разобраться с собственными мыслями и, вообще, со всем, что произошло в моей жизни…

Прошло два долгих месяца.

Пару раз Татьяна звонила, мы разговаривали ни о чем, опасной темы не затрагивали. Девушка не намекала о желании продолжить наши отношения, я же от такого желания весь сгорал. И, почему-то, не решался поведать девушке о том, что искорка, вспыхнувшая в моем сердце, не умерла, а с каждым новым днем разлуки все больше сжигает меня изнутри…

Душевные страдания я пытался заглушить работой, пахал, как проклятый, даже шеф дивился моей внезапно проснувшейся работоспособности…

Так продолжалось до тех пор, пока редакция не исчерпала финансовых ресурсов, и редактор скорбным голосом не заявил, что, ввиду отсутствия средств и огромной задолженностью перед типографией, газета вынуждена временно прекратить существование, а все мы отправляемся в неоплачиваемые отпуска.

Страшнее наказания для меня нельзя было придумать.

И дело не в финансовых проблемах. У меня имелись кое-какие сбережения в твердоконвертируемой валюте и несколько месяцев я смог бы протянуть.

Я боялся оставаться наедине с собой, наедине с собственными мыслями…

И тогда, дабы окончательно не спиться, я решил загрузить себя домашней работой. Для начала — перестирать свои вещи, которых набилась полная стиральная машина.

Именно благодаря этому марудному занятию я и сумел раскрыть непостижимую тайну, которая постигла нас на Монастырище…

Среди грязного белья была и серая накидка — скорбное напоминание об урочище.

Вместе с одеждой я бросил ее в таз с водой. И сразу же увидел, как сквозь светлое полотно начинают проступать темные пятна, похожие на чернильные. Опасаясь за остальные вещи, я выхватил накидку и стал ее осматривать.

Раньше я почему-то на это не удосужился. И теперь сделал для себя настоящее открытие.

Внутри к необычному одеянию были плотно пришиты длинные полосы такой же грубой материи. Оторвав одну из них, я увидел, что она густо исписана мелким почерком, который, вне всякого сомнения, мог принадлежать только мне.

Я включил утюг, стал отдирать полосы и сушить их. Успокоился лишь, когда убедился, что все записи сохранились. Потом, позабыв о стирке и прочих делах, углубился в чтение…

А закончив, понял, что шаманы, жрецы или, как их там еще можно назвать, весьма поднаторели в промывке мозгов и стирании памяти. Они не смогли учесть лишь одного: что кто-то будет аккуратно записывать все события, а после, прочтя записи, сможет почти полностью восстановить удаленное ими…

Так что, не прав был Андрей Павлович, когда говорил, что нам никогда не удастся раскрыть этой тайны…

Глава вторая

Буквы были большими и корявыми, цвет чернил отдавал ржавчиной, фразы — отрывистые, иногда совсем не связаны между собой. Но не это было суть важно.

От одного лишь вида собственных записей в моей голове стало проясняться, как будто с памяти сползло некое одеяло, укрывающее целый период жизни.

Происходящее со мной можно было сравнить с фотобумагой, которую окунули в раствор проявителя и на ней начали появляться смутные очертания запечатленных некогда изображений.

Даже еще не вчитываясь в собственные каракули, едва увидев их, я тотчас вспомнил, что у меня были проблемы с чернилами. Я долго не знал, чем их заменить, пока не додумался использовать сок черных ягод, горьких и неприятных на вкус. Высыхая, он оставлял на ткани рыжеватый, но вполне отчетливый след.

То же самое с каракулями.

У меня не было ни ручки, ни пера. Писать приходилось остро заточенной деревянной скалкой, что, хоть и было неудобно, зато вынуждало концентрировать внимание на главном и не растекаться мыслью по древу.

Не знаю, почему мне вообще пришло в голову что-то записывать?

Наверное, настолько укоренился журналистский инстинкт, что, даже оказавшись в критической ситуации, я не мог прожить ни дня без строчки.

И, скорей всего, я вел дневник втайне от всех. Только таким образом можно объяснить отрадный факт, что его у меня не отобрали.

Теперь же записи сослужили полезную службу. Благодаря им я смог хотя бы частично избавиться от амнезии.

После прочтения оставалось много неразрешенных вопросов. Дальше, их становилось и того больше, однако, я уже не чувствовал себя слепым котенком, бредущим наощупь в поисках истины.

Теперь я, более-менее, в общих чертах, знал, что случилось со мной и моими друзьями. И хотя я, по-прежнему, не мог ничего объяснить (этого не смог бы объяснить никто), я ни капли не сомневался, что все происходило именно так, как повествовалось в моих записях. Ибо, если не верить самому себе, кому же тогда?

"Не знаю, где мы оказались: возможно, на иной планете, а, может, где-то совсем рядом от того мира, который привыкли называть реальным, ибо никогда иных не видели…

Мир этот красив и своеобразен. В нем ощущается простор, яркость красок поначалу до боли резала глаза. Но, только поначалу. А вообще, все здесь очень напоминает Эдем, каким его принято изображать на библейских картинках…"

Очнулся я внезапно, словно от толчка.

После того, как мое тело распылилось во Вселенной и сознание угасло, возвращение к реальности и восприятие ее как таковой оказалось болезненным и даже неприятным.

Словно пробуждение ото сна, даровавшего покой и умиротворение. Сновидения отошли, вроде их никогда и не было, а проблемы, только и ожидавшие этого, набросились с новой силой.

Ярко светило солнце. Небо было чистым и безоблачным. Ничего не напоминало о недавней грозе, как будто она нам всего лишь пригрезилась…

Внешние восприятия почти полностью подавлялись нарастающей внутренней тревогой. Слишком свежи были воспоминания о последних событиях.

Особенно тот миг, после которого наступило Великое Ничего.

И первая мысль была далека от канонов научного материализма, она напрочь перечеркивала его основы, упорно вдалбливаемые в голову во время учебы в школе и институте.

В момент пробуждения я не сомневался, что накануне — умер, и, последовавшая за скорбным событием способность снова созерцать небо и чувствовать твердь земли под собою, воспринималась, как чудо, неопровержимо подтверждающее церковный догмат о существовании загробного мира.