Книги крови V—VI: Дети Вавилона

— Тебе тоже надо спать, — ответил Клив, любопытствуя, сильно ли мальчик будет настаивать. — Я в этом дерьме больше не нуждаюсь.

— Нет, нуждаешься, — напирал Билли, протягивая пилюли. — Ты знаешь, как мешает шум.

— Говорят, к нему привыкают, — ответил Клив. — Обойдусь без таблеток.

— Нет, — не соглашался Билли. Теперь Клив почувствовал всю силу его настойчивости. Это подтвердило подозрения: мальчик хотел, чтобы он был одурманен, причем одурманен всегда.

— Я сплю сном младенца, — говорил Билли. — Пожалуйста, возьми таблетки. Иначе они пропадут.

Клив пожал плечами.

— Ну если ты уверен, — пробормотал он удовлетворенно, как будто смягчившись. Его страхи подтвердились.

— Уверен.

— Тогда спасибо.

И он взял пузырек.

Билли просиял. С этой улыбки и начались по-настоящему плохие времена.

Той ночью Клив ответил на уловки мальчика собственной игрой. Он притворился, что принимает транквилизаторы, как обычно, но и не думал их глотать. Как только он лег на свою койку лицом к стене, он открыл рот, снотворное выпало и закатилось под подушку. Затем он сделал вид, что заснул.

Тюремные дни и начинались, и заканчивались рано: к 8.45 или к 9.00 большая часть камер всех четырех блоков погружалась в темноту, заключенных закрывали до рассвета, предоставляя их собственным помыслам. Сегодняшняя ночь выдалась довольно тихой. Плаксу из соседней камеры перевели в блок Д, но в разных местах на этаже раздавался шум Даже без таблеток Клив чувствовал, что сон искушает его. С нижней койки не доносилось ни звука, за исключением редких вздохов. Невозможно было догадаться, спит Билли или нет. Клив хранил молчание, изредка украдкой бросая взгляд на светящийся циферблат часов. Минуты словно отлили из свинца, и, пока тянулись первые часы, он боялся, что притворный сон вот-вот станет реальным. Клив как раз думал об этом, когда дрема одолела его.

Проснулся он много позже. Казалось, положение его во время сна не изменилось. Перед ним была стена с облупившейся краской, она походила на неразборчивую карту какой-то безымянной местности. С нижней койки не слышалось ни звука. Сделав движение подобно тому, как двигаются во сне, он подтянул руки, чтобы можно было увидеть бледно-зеленый циферблат часов. Час пятьдесят одна Еще несколько часов до рассвета Он четверть часа пролежал, не меняя позы, прислушиваясь к звукам в камере и пытаясь понять, где Билли. Ему не хотелось поворачиваться и искать его глазами: он боялся, что мальчик стоит посреди камеры, как стоял в ночь посещения города.

Мир, погруженный в темноту, вовсе не был тих. Клив слышал глухие шаги, когда кто-то ходил туда-сюда в камере этажом выше, слышал, как вода бежит по трубам, как воет сирена на Каледониан-роуд. Он не слышал Билли. Ни единого вздоха.

Минуло еще четверть часа, и Клив почувствовал, что знакомое оцепенение наваливается на него. Если он останется на месте, он снова уснет и проснется лишь утром. Чтобы что-то узнать, он должен повернуться и посмотреть. Благоразумнее, решил он, действовать не украдкой, а повернуться как можно естественнее. Он это и сделал, бормоча, словно во сне, чтобы усилить иллюзию. Итак, он повернулся, прикрыв лицо рукой, чтобы подглядывание не заметили, и осторожно открыл глаза.

В камере было темнее, чем той ночью, когда он застал Билли с застывшим лицом, обращенным к окну. Сейчас мальчика Клив не видел. Он открыл глаза шире и осмотрел камеру как можно внимательнее, через щелочку между пальцами. Что-то было неладно, но он не вполне понимал что. Он полежал несколько минут, пока глаза приспосабливались к темноте. Но зрение не обострялось, сцена оставалась нечеткой, словно картина, так покрытая грязью и лаком, что ее перспектива ускользает от взора исследователя. Все же он знал наверняка, что тени по углам и у противоположной стены не пусты. Он хотел избавиться от предчувствия, заставлявшего сердце глухо колотиться, оторвать голову от подушки, словно набитой камнями, и позвать Билли, попросить, чтобы тот не прятался. Но здравый смысл советовал иное. Клив тихо лежал, покрываясь потом, и смотрел.

Теперь он начал понимать, что ошибался. Обстановка камеры изменилась. Тени лежали там, где их быть не могло: они раскинулись по стене, куда должен падать немощный свет из окна. Каким-то образом между окном и стеной свет был задушен и уничтожен. Клив прикрыл глаза, чтобы дать своему одурманенному разуму шанс подыскать рациональное объяснение и опровергнуть это заключение.

Когда он открыл глаза вновь, сердце его дрогнуло. Тень не потеряла ни капли могущества, она немного подросла.

Никогда прежде он не ощущал такого страха, не чувствовал холода в кишках, подобного тому, что обнаружил сейчас. Все, что он мог сделать, — держать дыхание ровным и оставить руки там, где они лежали. Инстинкт призывал его укрыться и спрятать поглубже лицо, как делают дети. Две мысли удержали Клива от такого поступка. Первая: малейшее движение способно привлечь нежелательное внимание. Вторая: Билли где-то в камере и, возможно, напуган этой ожившей тьмой, как и сам Клив.

А затем с нижней койки заговорил мальчик. Его голос был тихим; видимо, он не хотел разбудить спящего соседа. И этот голос звучал необыкновенно интимно. Клив не допускал и мысли, что Билли разговаривает во сне, — время самообмана давно прошло. Мальчик обращался к темноте, и этот неприятный факт сомнений не вызывал.

— Больно, — произнес юноша со слабым укором в голосе. — Ты мне не говорил, как это больно…

Было ли это фантазией Клива или же теневое видение расцвело в ответ, подобно чернилам каракатицы в воде? Он почувствовал ужас.

Мальчик заговорил снова. Голос его был столь тих, что Клив едва улавливал слова.

— Должно быть, скоро, — сказал он со спокойной настойчивостью. — Я не боюсь. Не боюсь.

Тень опять сдвинулась. На этот раз Клив поглядел в ее середину и осознал, какую химерическую форму она приняла. Горло его трепетало, в гортани теснился крик, готовый вот-вот вырваться наружу.

— Все, чему ты можешь научить меня… — говорил Билли. — Быстро…

Слова приходили и уходили, но Клив едва слышал их. Внимание его было приковано к занавеси теней, к фигуре, что двигалась в складках. Это не иллюзия. Там находился человек или его грубое подобие: материя тела слишком тонкая, очертания все время размываются и опять стягиваются в некое подобие человека с величайшим усилием. Черты посетителя он различал плохо, но и того хватало, чтобы почувствовать: уродства выставлены напоказ, как достоинства. Лицо напоминало тарелку сгнивших фруктов: мясистое, шелушащееся, то раздутое от скопления мух, то внезапно опадающее до ядовитой сердцевины. Как мог мальчик беседовать с подобной тварью? И все же, несмотря на гниение, горькое благородство проступало в осанке, в муке глаз, в беззубом «О» его рта.

Билли внезапно встал. Резкое движение после долгих тихих слов так подействовало на Клива, что крик почти вырвался из его горла. Он с трудом подавил его, зажмурил глаза и стал глядеть сквозь решетку ресниц, что же произойдет дальше.

Билли снова заговорил, но теперь голос его звучал слишком тихо, чтобы подслушивать. Мальчик шагнул к тени, причем тело его закрыло большую часть фигуры на противоположной стене. Камера была шириной в два-три шага, но благодаря какому-то смещению физических законов казалось, что мальчик отошел на пять, шесть, семь шагов от койки. Тень и ее служитель занимались своим делом, совершенно поглотившим их внимание.

Фигура Билли уменьшилась сильнее, чем это возможно в пределах камеры, словно он шагнул через стену в какую-то другую область. И только теперь, глядя широко раскрытыми глазами, Клив узнал то место. Тьма, откуда выступал гость Билли, состояла из клубящейся тени и пыли, а за ним, едва различимый в колдовском сумраке, но узнаваемый для любого, кто там был, лежал город сновидений Клива.

Билли приблизился к своему хозяину. Создание возвышалось над ним, изодранное в лоскуты, длинное и тонкое, но жаждущее власти. Клив не знал, как и почему мальчик шел туда, и отчаянно боялся за Билли, но соображения собственной безопасности приковали его к койке. В тот момент он осознал, что никогда не любил никого — ни мужчину, ни женщину — так сильно, чтобы последовать за ними в тень ужасной тени. Эта мысль родила жуткое чувство одиночества. Клив знал: никто не сделает и шага, чтобы оттащить его от края пропасти, даже если увидит, как он идет к своему проклятию. И он, и мальчик — потерянные души.