Книги крови V—VI: Дети Вавилона

Но то, что он затаил, вскоре стало проявляться в лихорадочном блеске глаз, в судорожных движениях, в задумчивости и непоколебимом молчании. Для доктора, с которым Билли продолжал общаться, физическое ухудшение было очевидным. Он заявил, что юноша страдает депрессией и бессонницей, и прописал успокаивающие таблетки. Лекарство Билли отдавал Кливу, утверждая, что сам в нем не нуждается. Клив принял его с благодарностью. Впервые за много месяцев он стал хорошо спать, его теперь не беспокоили слезы и крики заключенных. Его отношения с юным соседом, и без того очень сдержанные, теперь ограничивались простой вежливостью. Клив чувствовал, что Билли совершенно отгородился от внешнего мира.

Клив не впервые наблюдал такой уход. Его сводная сестра Розанна умерла от рака желудка три года назад. Это тянулось долго, и состояние ее ухудшалось до самых последних недель. Клив не был с ней близок, что создало перспективу, позволившую ему многое увидеть. В поведении женщины он различил то, чего недоставало его семье. Его испугала систематичность, с какой Розанна готовилась к смерти; она сужала свои привязанности, пока рядом не остались лишь самые важные фигуры — ее дети и священник. Остальные, включая мужа, прожившего с ней четырнадцать лет, были изгнаны.

Теперь он видел ту же холодность и эмоциональную бережливость в Билли. Подобно человеку, который готовится пересечь безводную пустыню и слишком дорожит своей энергией, чтобы тратить ее на лишние жесты, мальчик замкнулся в себе. Это выглядело жутко. Клив ощущал все большее неудобство, разделяя с Билли помещение восемь на двенадцать футов, словно они вместе жили на улице смерти. Единственным утешением оставались транквилизаторы, Билли без труда очаровал доктора, и тот продолжал снабжать его лекарствами. Таблетки гарантировали Кливу спокойный сон без сновидений — по крайней мере на несколько дней.

А потом ему приснился город.

Нет, сначала ему снилась пустыня. Пространство было засыпано сине-черным песком, обжигавшим ступни, а холодный ветер задувал в глаза и в нос, развевал волосы. Клив знал, что бывал здесь и раньше. Во сне он узнавал вереницы бесплодных дюн без единого деревца или постройки, чтобы разрушить монотонность. Но в прежние визиты он приходил сюда с проводниками — в этом он был твердо уверен; теперь же он здесь один. Над головой стояли тяжелые сине-серые тучи, обещавшие, что солнце не выглянет. Ноги его кровоточили от песка, словно он часами бродил по пустыне, тело покрылось синей пылью. Когда усталость навалилась на него и почти одолела, он увидел руины и подошел к ним.

Это не походило на оазис. На пустынных улицах не было ничего, что могло бы подкрепить силы путника, — ни фруктовых деревьев, ни искрящихся фонтанов. Там находилось скопище домов или даже их частей: рядом громоздились то целые этажи, то отдельные комнаты, будто пародия на городской квартал. Безнадежная мешанина стилей: прекрасные георгианские особняки стояли среди многоквартирных зданий с выгоревшими помещениями. Великолепный дом с террасами — безукоризненный вплоть до фарфорового пса на подоконнике — стоял спина к спине с гостиничным пентхаусом. И повсюду шрамы, показывающие, как грубо их выламывали из родной среды: стены растрескались, предлагая заглянуть мимоходом в личные апартаменты, лестницы вели в облака и в никуда, двери хлопали от ветра, приглашая в пустоту.

Клив знал, здесь есть жизнь. Не только ящерицы, крысы и бабочки (сплошь альбиносы), что порхали и прыгали, когда он шел по заброшенным улицам. Здесь была и человеческая жизнь. Он ощущал, что за каждым его движением наблюдают, хотя не видел ни следа людского присутствия — по крайней мере, в первый свой визит.

Во второй визит вместо утомительной прогулки по заброшенной местности его допустили прямо в некрополь. Ноги легко следовали тем же путем, каким шел он и в первый раз. Ветер той ночью дул сильнее, он подхватывал кружевные занавески в одном окне, звякал китайским колокольчиком в другом. Ветер принес голоса, ужасные и диковинные звуки, что раздавались из какого-то удаленного места за городом. Слушая жужжание и взвизги, напоминающие крики безумных детей, Клив благодарил судьбу за эти улицы и комнаты — за то, что они ему знакомы, хотя и лишены уюта. Но, несмотря на ужасные голоса, у него не возникало желания шагнуть внутрь зданий: он не хотел обнаружить причину возникновения сего архитектурного безумия, то, что вырвало с корнем части зданий и соединило их здесь.

И все-таки после того, как он один раз посетил это место, Клив возвращался туда ночь за ночью, всегда с окровавленными ногами, встречая лишь бабочек, крыс да черный песок на каждом пороге — песок, заползающий в комнаты и коридоры. Раз от раза ничего не менялось. Мимоходом он мог разглядеть между занавесками или сквозь жалюзи застывшие моменты жизни: стол, накрытый на три персоны (каплун не разрезан, соус дымится); душ, включенный в ванной комнате, где все время качается лампа; болонка в апартаментах, похожих на кабинет адвоката; парик, снятый и брошенный на пол, на прекрасный ковер, чьи узоры наполовину пожраны песком.

Только однажды он встретил в городе человеческое существо, и это был Билли. Произошло удивительное. Как-то ночью, когда ему грезились улицы, он наполовину очнулся от сна. Билли не спал, а сидел посередине камеры и смотрел на свет в окне. Там был не лунный свет, но мальчик купался в нем так, словно это свет луны. Лицо он поднял к окну — рот открыт, веки сомкнуты. Клив едва успел понять, что Билли пребывает в трансе, как транквилизаторы опять подействовали и сон сковал его. Однако он захватил с собой в сон кусок реальности, втянув юношу в свое сновидение. Когда он опять оказался в городе, там его встретил Билли Тейт: стоял на улице, лицом обратившись к темным тучам, рот открыт, глаза зажмурены.

Это длилось мгновение. Потом мальчик удалился, поднимая фонтаны черного песка. Клив звал его, но Билли бежал сломя голову. С необъяснимой уверенностью, как бывает во сне, Клив знал, куда он направляется: на край города, где дома редеют и начинается пустыня. Ничего не побуждало его пускаться в погоню, и все-таки он не хотел потерять связь с единственным человеком, встреченным на этих жалких улицах. Он снова позвал Билли по имени, более громко.

На этот раз Клив почувствовал его руку на своей руке и испуганно подскочил — он очнулся в камере.

— Все в порядке, — сказал Билли. — Это сны.

Клив пытался выбросить город из головы, однако в течение нескольких опасных секунд сон просачивался в бодрствующий мир. Глядя на мальчика, он видел, что волосы Билли подняты ветром, который не принадлежал, не мог принадлежать тюремным помещениям.

— Ты видишь сон, — повторил Билли. — Проснись.

Вздрагивая, Клив сел на койке. Город удалялся — почти ушел — но перед тем, как потерять его из виду, он без сомнений убедился: Билли знал, когда будил Клива, что они были там вместе несколько недолгих мгновений.

— Ты знаешь, да? — выдохнул он в мертвенно-бледное лицо рядом с собой.

Мальчик казался сбитым с толку.

— О чем ты говоришь?

Клив покачал головой. Эта мысль становилась все более невероятной по мере того, как он удалялся от сна. Однако, глядя на костлявую руку Билли, все еще сжимавшую его собственную, он был почти готов увидеть частицы обсидианового песка у юноши под ногтями. Но разглядел лишь обычную грязь.

Сомнения, однако, держались в голове долго. Когда рассудок почти поборол их, Клив осознал, что теперь внимательнее наблюдает за мальчиком, ожидая какого-то поворота в разговоре или случайного взгляда, способного раскрыть природу игры Билли. Такие попытки были безнадежным делом. Все понятные черты исчезли после той ночи, и мальчик стал, подобно Розанне, закрытой книгой, не дающей ключа к своему шифру. Что касается сновидения, о нем даже не упоминалось. Единственным косвенным намеком на пережитое стала настойчивость, с какой Билли убеждал Клива принимать седативное.

— Ты нуждаешься в отдыхе, — сказал он, вернувшись из лазарета с новым запасом лекарств. — Возьми их.