Пепел Клааса

— Верно говорят, Страшный Суд не за горами. Не стало ни в ком духа Христова, все продались дьяволу, кто за деньги, кто за привилегии. Только в мужиках правда Божья и осталась. А почему? А потому, что мы на земле сидим и от неё кормимся, как Господь Адаму заповедал.

Неподалёку коротали время несколько монахов. Один, самый старший, с важным видом что-то втолковывал собратьям. Когда Шварц поравнялся с ними, слух его уловил обрывок беседы:

— Старик священник услышал однажды на молитве, как дьявол хрюкал, словно здоровенное стадо свиней.

— Это чтобы молитву расстроить?

— А то как же! Ну а муж тот благочестивый не растерялся и отвечает так: «Государь Диавол, — говорит, — ты получил по заслугам, ты был некогда прекраснейшим из ангелов, а нынче — свинья». Не успел закончить свой ответ, как хрюканье стихло.

— Чудеса! Отчего же нечистый испугался таких слов?

— Оттого, что он презрения не выносит.

— Значит, все дворяне суть бесы и свиньи, ибо и они презрения выносить не умеют.

Дворяне расположились за соседним столом, и святым мужам не поздоровилось бы, услышь благородные господа такие речи, но они и сами были увлечены разговором:

— И всё же на опасное дело Вы отважились. Рейнских побольше будет, да и князья там не столь могучи, как у нас. У курфюрста кнехтов, как грязи. Случись что, от него и дюжиной пушек не отбиться.

— Мой род древнее Веттинов, почему они должны помыкать мною? Я не собираюсь этого терпеть!

— У Императора дурные советники.

— Да, и он внимает дурным советам! В опасности князья его бросят, а наёмники разбегутся, едва казна опустеет. Это же сущий сброд, мужичьё, в них военное дело тумаками вколачивают. Только в рыцарстве опора Империи, на нашей чести и верности она держится!

Конрад потерял всякую надежду найти собеседников, которые бы не вызывали отвращения глупостью или происхождением, как вдруг заметил в дальнем углу двух постояльцев, отличавшихся от прочих гостей позой и манерами. Судя по виду, один из них был студентом, а другой — заезжим дворянином. Рядом с последним сидел мальчик, лет девяти, с весьма некрасивым лицом. Верхняя губа его едва прикрывала зубы, а нос был столь широк, что если провести две прямые линии от ноздрей к подбородку, они прошли бы через уголки рта. Шварц приблизился, чтобы рассмотреть собеседников, и с удовольствием отметил у всех троих умный взгляд жгучих, словно угли, глаз.

— Врач должен быть призван Богом, иначе он просто ремесленник, такой же, как цирюльник, — говорил тот, что постарше.

— В чём же, по-Вашему, отличие настоящего врача от простого ремесленника? — доискивался студент.

Облик молодого человека отмечен был печалью, которая, вероятно, иссушала его уже много лет подряд. Конрад невольно вспомнил брата.

— Врач должен разбираться не только в строении органов и микстурах, но и в движении небесных тел, а также разуметь связь неба внешнего, кое все мы видим нашими телесными очами, с небом, заключённым внутри человека. Врачу надлежит знать толк в болезнях, и в том, какое действие они оказывают на душу, ибо нет болезней бессмысленных, но у каждой своё место и время. Болезнь нужна человеку, как ржавчина металлу. И лечить недуги тела невозможно, оставляя без внимания душу, а потому владение искусством врачевания лежит в сердце. Ежели сердце неправильное, то и врач неправильный.

— Ах, да разве ж под силу смертным исцелить душу, осквернённую первородным грехом! — возразил студент. — Кто вообще может похвастаться правильным сердцем, когда у всех сынов адамовых оно преисполнено всяческой неправды, гордыни, злобы, блуда, зависти, и прочих неисчислимых мерзостей! Возможно ли отыскать в человеке хоть что-то, с чем мог бы он предстать пред Богом на Страшном Суде? Кто может сказать Христу: погляди, вот мои добрые дела, они не запятнаны пороком, отвори же предо мной врата рая?

Конрад подошёл к светильнику как можно ближе, чтобы его удобнее было рассмотреть:

— Обилие людей в корчме не позволит заподозрить меня в подслушивании, — обратился он к необычной тройке, — ибо тут все слышат всех, однако никто никого не слушает. Речи Ваши возбудили во мне интерес.

Расчёт его оправдался. Собеседникам оказалось достаточно беглого взгляда, чтобы составить о крестоносце благоприятное впечатление.

— Вижу, Вы человек благородный. Охотно приглашаю присоединиться к нашей беседе и скромной трапезе. Думаю, господин бакалавр со мною согласен.

— Конечно же, — студент учтиво склонил голову. — Ненастье приносит не одни только разочарования. Иногда оно сводит вместе людей, которые никогда бы не встретились при иных обстоятельствах.

Шварц расположился в торце стола и сразу же потребовал у содержательницы заведения лучшего пива для себя и своих новых знакомых.

— Судя по Вашему говору, — заговорил крестоносец со старшим из собеседников, — Вы родом из верхних земель.

— Да, я живу в швейцарском Айнзидельне. Рукой подать до Цюриха. Но родом я из Швабии. А Вы, как я погляжу, из Риги? — с этими словами он выразительно посмотрел на плащ крестоносца.

— Не совсем, хотя Ваша осведомлённость изрядно удивляет. Впрочем, представлюсь: Конрад Шварц — знаменосец Ордена Ливонских братьев.

— Вильгельм Бомбаст фон Гогенгейм — врач, призванный не людьми, но Господом Богом. Это мой сын, Теофраст.

— Ну а Вы, учёный муж, — обратился Шварц к студенту, — как Вас величать?

— Мартин, — ответил студент, печально улыбнувшись. — Мартин из Мансфельда. Бакалавр Эрфуртского университета.

— О, да Вы здешний!

— Верно. Провидению угодно было, чтобы я учился недалеко от дома. Впрочем, к чему ехать в дальние края, когда Эрфурт славится университетом на всю Германию. Вот, даже господин Гогенгейм, по своему собственному признанию, приехал послушать лекции и приобщить сына к свету науки.

— В самом деле? Но сколько же лет Вашему сыну?

— Девять. В свои годы он знает побольше иных магистров. — Врач смерил ребёнка оценивающим взглядом, будто желая утвердиться в основательности сказанного. — По правде говоря, я редко покидаю Айнзидельн. Жажда знаний — отнюдь не единственная причина моего приезда.

— Что же заставило Вас предпринять столь далекое путешествие помимо славы Эрфуртского университета?

Врач ответил не сразу, поскольку занят был поглощением свиного окорока. Переместив тщательно пережеванное и обильно смоченное пивом мясо в пищевод, Гогенгейм пояснил:

— Некий барон по имени Йорг фон Рабенштейн послал ко мне с просьбой вылечить возлюбленную его сына. Девица будто бы тает на глазах, никто из врачей не берётся лечить её, ибо недуг телесный неотделим в ней от болезни душевной. Сын же барона говорит, что руки на себя наложит, ежели девица покинет сей свет.

— И Вы решились отправиться к барону? — изумился Мартин. — Вся округа говорит, что там замешана нечистая сила.

— Отчего же такие слухи?

— Сын барона ещё в отроческие годы будто бы печально бродил целыми днями по лесам да полям, а то и ночи проводил под открытым небом. Поговаривали даже, что видели, как он вместе с ведьмами отправлялся на Броккен в весеннюю ночь, когда вся начесть собирается на шабаш.

— Бродить по лесам и полям, что ж в этом дурного?

— Сын барона словно бы отрёкся от мира, но не так как это делают люди, посвятившие себя монашескому пути и служению Церкви, — Мартин перешёл на полушепот. — На безумного он тоже не похож, ибо многие суждения его здравы, хотя и кажутся нелепыми. Я сам разговаривал с людьми, которые его знают.

— О, да Вы — просто находка, господин бакалавр! — оживился Гогенгейм. — И в чём же суть его рассуждений?

— Будто бы он, терзаемый чёрной меланхолией, говорил, что не знает, зачем человеку жить на свете. Отвергал все знания, будь то философия, теология или какие иные науки, внимал голосам деревьев, птиц и трав, искал в реках нимф, в горах — гномов, не занимался ни военным ремеслом, ни учением, бросил университет, хотя и делал большие успехи.

— Да он один из немногих здравомыслящих людей, как я погляжу. Задаваться вопросами о смысле бытия, доискиваться до корня всех вещей суть добродетель, коя свидетельствует о подлинном здравомыслии.