Дудочка

Татьяна Титова

Дудочка

О Грейеме Шелдоне в здешних местах, бывает, вспоминают с дрожащей улыбкой на лице. Прохожий поостережется пересечь ярмарочную площадь в то время суток, как летучие мыши уже проснутся и заведут крутящийся хоровод в ночном небе под луной, а землю и стены домов будут чертить их бесшумные, как они сами, тени. В фермерских семьях на ваши расспросы ответом будет полнейшее молчание. Анна Шелдон, его мать, быть может, заломит руки на крыльце – развалившемся, как весь дом Шелдонов; закинет к узлу на затылке худые пальцы, тряхнет головою да и уйдет в дом, а деревья будут трепетать в ограде. Шаль ее – с тех пор она носит серую шаль, тогда она была новой, а теперь свалялась, – рванется с плеч и напомнит тот серый глубокий и неподвижный свет сумерек, который нам довелось увидеть, когда исчез Грейем. Исчез, или, говорят, стал нечистью: только Анна молчит, худеет да ждет. Вот и понимай, что они с ним сделали, наши Биверскины, да еще нетопыри. Да театр. Без театра был бы Шелдон как Шелдон.

Я, грешный человек, в эту историю не совался. Разве встал тогда на площади с парой со своей, развернул да дорогу загородил. Так и простоял, а когда мыши начали слетаться… Нет, не так вроде было… Давно ведь Шелдон исчез, чего вы хотите…

Первый раз дударики эти Шелдона свели, когда он их увидел. Приманили, приворожили – не знаю. Что говорить, если не знаю. Захожу к Анне, это да – мы давно с ней добрые знакомые: когда кружку сидра, когда о коровах спросит, когда с Шелдоном поговорю – отец его сгинул. Теперь тоже говорят: неспроста сгинул, да по-моему, вранье все… Вот Грейем – да, это точно… Просто так этого не бывает. Книга какая или ворожба, или… Так вот, на ту ярмарку Шелдону лет двенадцать уже было… красиво она его наряжала, чистенький такой, послушный. Не била, кажись, вовсе. Вот и решил, что ему все можно. В холмы, правда, не бегал, пропадешь у нас тут в холмах ни за что…

Так ничего этакого за Шелдонами сроду не водилось. Как сейчас вижу: Грейем и Анна из церкви идут, она в шали в этой самой в серой; щеки вроде кленовых листьев, холодные, но пылают; сынок рядом раскрасавец… Я на паре такой ездил, убиться можно: коренник черный, здоровый зверь, а в пристяжке серый в чулках – тоже хоть куда. Дребезжу по тротуару, на Шелдонов глазею, на церковь, на осень, думаю: дела переделаю, и к себе, и – на охоту. Да… Да не о том я все, не о том…

Эти актеришки с театриком в рассыпанном рыдване – только что с парохода, кто их только звал, – вот ничего на лице здешнего нету. Не здешние лица. Шелдон не ребенок был, а загляделся. А глядеть нечего: лакированные деревяшки стучат, нитки сучатся, фктеры орут разными голосами – где уши затыкай, а где и не надо. Люди погдядят, постоят, купят, что рядом, опять подойдут. А Шелдон в раек смотрит и смотрит. Забрало его. Как уезжать им,

Анна Шелдона хватилась. С ними уехал. Вернулся, когда полиция начала уже искать. Вот и Шелдон, а лицо – как у тех, не простое. Думаю, от театра того и пошло дело…

Этот случай потом забыли. Грейем столярничать начал. Выучился: столы да стулья, и шкафы умел. Да все не в пользу. Забаву эту ребячью ему подавай. Ну и потихоньку-помаленьку видят: Шелдон не в себе – стихами говорит, руками поводит, а в мастерской запираться стал. И проучили Грейема на первый раз хорошенько. А вот дурь не всю выбили.

Не надо было его трогать, и смеяться не надо было. Иначе старикашка не обвел бы его вокруг пальца. Этот Захария Биверскин, будь он неладен. Душу-то его небось козодои утащили, а тогда никто бы и не сказал, что с нечистью знается.

Так вот, Шелдон Грейем куколок своих выволок. Из дому вышел, ящик несет, по сторонам глядит: грязь была. Пришел, – а шум на площади… Он ящичек открыл, зазывать начал, да тихо, да приплясывать: это в грязито, сухой погоды не мог будто дождаться. Ну и куклы не в тех руках: в мастерской одно, а принародно – другое. Обвисают на нитках, а он не видит. А историю все знают: ну один раз, ну два, но ведь надоест… Король не король, принц не принц, а лошадь вовсе смех – на всех одна, и та спотыкается. Туда едет – морда вправо, обратно – морда влево… Хоть кому надоест. Ни огоньку, ни перцу… Проповедь, а не куклы. Красавица-то красавица, да ведьма – не ведьма, – так можно пройти и вовсе не глядеть. Глотку он проорал, замолк. Грязь размесил вокруг, да и… в общем, задел его Биверскин лошадью, – это младший, Эдди, – да так задел, что уронил, и он лежит, как будто не он сейчас тут в лужу упал, а что святой Павел, когда Савлом еще был. Лицо такое. Он лежит, а лошадь биверскинова игрушки топчет. А он лежит смотрит: и кусочки раскрашенные, и грязь, и блестки, и ящик распался… Он смотрит прямо вот туда, в грязищу – и улыбается. Биверскин испугался и уехал: не то он хотел сделать. А поднял Шелдона старый Биверскин. Мы не подходили, Грейем нож достал и на корточки присел: подойдика!…

А старик встрял: вроде это дело всех Биверскинов задевает. И он вытаскивает свою сопелку, мы думали – простая пастушья дудочка. И вот что-то задрожало над площадью, и далеко слышно, и шуму сразу не стало, когда он заиграл. Нет, шума не стало, когда Грейем нож достал. Понятно, какой у столяра нож. А вот дудочка Захарии – не понятно. Бежит, споткнется, опять побежит, и какие-то вроде малюсенькие потрескивания: идет кто-то, а потом – бежит – а вот полетел, и вверх, и вниз ныряет – а больше круги делает, а еще давай крыльями шелестеть, и каак зазвенело – все собаки отряхнулись и давай в ту же яму гудеть: вуу, вуу; а там опять круглое такое понеслось и давит, давит, сейчас задавит. А Грейем по-хорошему смеется, и обломков даже подбирать не стал. Каждый день тебе, что ли, тучи из дудочки выдувают да птицы носятся…

Вот он это и ухватил… А Захарии, сейчас говорят, надо так было.

Биверскины уже врозь жили, – Эд с женой отделились, – так Грейем переселился к 3ахарии. Не навсегда, но дома редко появлялся. Я тогда к Анне зачастил: убивалась. Но вреда не делала ни старому Биверскину, ни молодому, – а могла. У Шелдона это от нее. Я видел. Она как задумается: говоришь с ней говоришь – а она то ли спит, то ли нет ее. Дотронься – взбесится кошкой, горной кошкой озвереет. Не от добра это. Шелдон ушел, теперь Грейем тоже подался. Пришел он весной, когда дома без него уж точно не

обойтись: да не потому пришел. Захария ему сказал, какую надобно дудочку: чтобы в ней кость летучей мыши была. Вот они и полезли в пещеру, Захария и Грейем, да 3ахария упал: у нас тут упасть – плевое дело, я говорил. Грейем домой его принес на себе, за доктором послали, а в доме у них этих нетопыриных костей – целая комната… Только Захарии отходить, – а кости как давай свистеть! Грейем опомнился, да поздно. Все уже знали, что дудочки нечеловеческие у него. А кости мышиные Эд выбросил, да слова не знал… И после как он появится на людях, так свисток свистит. И нету, а свистит, и все вспоминают, что Грейем в грязи, а Эд Биверскин на лошади, и обходят его. Продал он старого Биверскина дом, да задешево. Кто будет такой дом покупать? И он на Грейема страшную злобу затаил. И ждал только, ясное дело, ярмарки. И дождался.