Звездолет с перебитым крылом

Утром, в шесть часов, в окно постучал Дюшка. Вообще мы на полседьмого уговаривались, но он, как всегда, не удержался и заявился раньше.

К походу Дюшка основательно подготовился: зеленая отцовская штормовка, пилотка, кеды, к раме привязаны скрученные сапоги. На багажнике же велосипеда желтел давно выцветший рюкзак. У Дюшки «Салют», у него грузоподъемность хорошая, и на раму можно прикрутить, и на багажник, а у меня «Орленок», на нем и багажника-то нет. И руль дурацкий.

— Ты что, на зимовку собрался? — Я кивнул на сапоги и рюкзак.

Дюшка не ответил. Как человек, восемь раз прочитавший «Таинственный остров», он был склонен тщательно готовиться даже к простым путешествиям. Я подозревал, что у него в рюкзаке хранится жестяная коробочка с компасом, спичками и таблеткой аспирина.

Я готовиться особо не стал, взял фляжку с водой и карман карамели.

До поля километров десять на запад от кладбища, на велике докрутить можно часа за полтора — дорога там не очень. Если сначала еще как-то опилками отсыпана, то дальше колеи да песок, иногда и не проедешь, вести рядом приходится. Но все равно, приключение вроде.

Заехали к Котову, на Коммунальную. Котов не просыпался долго, а когда высунулся в окно, объявил, что он на подрывное поле не поедет.

— Вчера вечером малину проверяли, — объяснил он. — По кустам так набродились…

— Ты что, малиной объелся? — перебил Дюшка.

— Нет, не малиной объелся, малины нет еще, одни завязи. Я мозоли натер.

— Ага, мозоли, понятно, — презрительно протянул Дюшка.

— Да нет, правда.

В подтверждение Кот выставил в окно ноги. Мозоли имелись. С такими педали не ворочать, по лесу не скакать.

— Ну и сиди, — плюнул Дюшка. — Мы и без тебя сгоняем.

— Эй, пацаны, и мне пороха привезите, а? — попросил Котов. — Пару коробков хотя бы…

Дюшка, не оборачиваясь, показал ему фигу. Поехали в сторону подрывного.

В «Орленке» в основном недостатки, но есть один и плюс — он легкий, и ездить на нем гораздо проще. Так что я катил, не особо стараясь, медленно, любуясь утром, Дюшке же на его «Салюте» не разогнаться — тяжелый. Зато сидушка мягкая. Дюшка отставал, пыхтел и плевался, километра через три я забрал у Дюшки бродни, прикрутил их на раму поближе к рулю. Дюшка приободрился, и до кладбища катили вполне себе бодро, иногда, особенно если под горку, Дюшка меня даже обгонял.

С утра кладбище выглядит вовсе не мрачно, а наоборот, нарядно как-то. Нет, старый угол, где кривые, крашенные облезлой серебрянкой кресты, конечно, уныл, а новая часть ничего, разноцветная. Эмалевые красные звезды, пластмассовые цветы везде, венки, дорожки песочные, и вороны не сидят на ветках, все вороны на старом кладбище. Как ведьмы.

— Звездный городок, — не удержался Дюшка.

Мне такое название не нравится, если совсем уж по правде. Не очень оно хорошее, как-то я дома брякнул, так отец потом со мной два дня не разговаривал, это чтобы мне понятно стало. Мне стало.

— Знаешь Толсту́ю? — спросил Дюшка. — Которая картошкой на станции торгует?

— Ага.

Толстая у нас в городе известная тетка. Особенно по части несознательности. Ходит к поездам торговать картошкой, солеными огурцами и цветами. Про нее и фельетоны в газете писали, и участковый прорабатывает, а ничего сделать не могут — как с Дюшкиным папашей. Потому что Толстая месильщица на хлебозаводе, а на эту работу никто не идет. Зарплата маленькая, а работа как в шахте, мужики не выдерживают. А Толстая двужильная, у нее руки как у штангиста — в ночную смену хлеб замешивает, а потом на станции капустой квашеной торгует и настурциями.

— Толстая все свои грибы вокруг кладбища собирает, — сказал Дюшка.

— Зачем?

— Говорит, тут они хрустященькие. А еще говорит, что ей грибы муж показывает.

Мы катили вокруг кладбища, слева кладбище, справа лес на полторы тысячи километров.

— Он же у нее умер, — напомнил я. — Угорел в позапрошлом году…

— Ага, угорел. — Дюшка обернулся. — Угорел и тут похоронен. А Толстой грибы показывает. Это как?

— Суеверия какие-то, — сказал я.

— Ага, суеверия, — усмехнулся Дюшка. — Ты «Локиса» видел?

— Нет.

— Ну вот. Там мужик в медведя в конце превращается.

— Как это? — не понял я.

— Вот так. Оборотень. Его крестьяне убивают, и он валяется на снегу, а из пасти у него течет черная кровь. А его друган понимает, что это не медведь…

Тут как назло на старом кладбище крикнула ворона, Дюшка дернулся, руль у него вильнул, переднее колесо наткнулось на камень, и Дюшка завалился. Упал несильно, но колено ободрать умудрился. Зашипел.

— При чем здесь медведь? — спросил я. — Ты же про Толстую говорил?

— Я это к тому, что она с мертвецами разговаривает, вот к чему.

Снова каркнула ворона, и тут же к ней присоединились остальные, разорались, и мне отчего-то подумалось, что они это в нашу сторону. Быть обкарканным не хотелось, запрыгнули на велики, покатили дальше. Постарались побыстрее. На всякий случай. Понятно, что суеверия, но мне после «Бежина луга» о кладбищах и думать не хотелось. А тут еще Дюшка…

Нажали на педали, прибавили скорость и замедлились, только когда погасли за спиной последние красные звезды. По спине до сих пор, как мышиный горох, перекатывались мурашки. Хотелось Дюшку по шее треснуть: сначала заманивает порох искать, потом пугает и сам пугается.

А Кот, кстати, умный, с нами не поехал, мозоли натер, молодец, он всегда в нужный момент умеет мозоли предъявить.

Минут через десять после кладбища выехали к карьеру. Тут копали песок для асфальтового завода, набралось воды, получился пруд. Решили немного отдохнуть, помыть ноги, хотя, конечно, зря: едва слезли с великов и скинули кеды, Дюшка опять принялся рассказывать свои истории.

— Тут в лесу церковь есть старая. — Он указал за спину. — Там раньше деревня стояла, Бушнево называлась. Она как раз на старом почтовом тракте располагалась, от Чухломы к Кологриву. Там речка есть маленькая, Ёгда…

Дюшка сунул ноги в донный песок, стал шевелить пальцами. Я тоже. Песок под водой оказался теплый и приятный, теплей самой воды почему-то.

— Так вот, в этом Бушневе пятьдесят два человека жили, там у них смолокурка была. А потом они все исчезли. Раз в неделю туда трактор приезжал с цистерной — смолу забирать. Вот трактор приезжает, а людей нет. Никого. Все пропали.

Мы взбаламутили песок, и теперь от нас в стороны расползалось некрасивое пятно, захватывая постепенно прозрачную воду.

— И куда они делись? — неосторожно спросил я.

— Не знаю, — ответил Дюшка. — Исчезли. Точно вышли все из дому… И всё. Ни вещей не взяли, ничего. А в одном доме радио играло…

Вот всегда так. Стоит куда-то отправиться, как сразу найдется такой вот рассказчик. И история про пропавшую деревню — мимо не проехать.

— Милиция искала-искала, но никого не нашла. А потом глядят, а на церкви все купола почернели.

Как-то похолодало. То ли ветерок подул, то ли тучка набежала, но мне надоело вот так в воде сидеть.

— Поехали дальше. — Я вытянул ноги из воды, стал натягивать кеды. — А то сейчас солнце поднимется, жарко станет, упреем, пока до поля доберемся.

— Я это к чему рассказал? — Дюшка тоже стал натягивать кеды, но делал это трудно: то ли ноги распухли, то ли кеды были давно малы. — Я к тому, что Бушнево как раз за Лосиным болотом.

— И что?

— Да так просто.

Дюшка вздохнул. Вот это мне в Дюшке не нравится. Он не такой, как в книгах, которые читает.

Хотя иногда и такой.

Поехали.

Дорога взялась в подъем, а в подъем по песку особенно трудно, крутили педали стоя, но все равно было ясно, что пора спешиваться, слишком много сил тратилось на передвижение. Дюшка ругался на бестолковых послевоенных полковников, придумавших устроить подрывное поле за горой, а я говорил, что наоборот — так оно и надо было, чтобы случайные осколки в землю втыкались и до города не долетали, все же понятно. Но Дюшка все равно ругался. А когда добрались до места, где подъем закончился, он и вообще остановился.