Двойники

— Это как-то связано с начальством?

— Наверное.

— Этот твой гость — от них?

— Наверное. Мне сроку до заката завтра.

— Какого сроку?

— Он так сказал.

— Никуда не ходи. Пошли ко мне. У меня им тебя не найти. Пошли прямо сейчас. Когда говорят — до завтрашнего заката — значит, ухайдокают сегодня, я знаю. Я за тебя боюсь. Ты даже не представляешь, как боюсь, мой милый Голубцов. Ты всё смотришь на меня волком. Слюну пускаешь, а сам дичишься. Не надо, поверь мне, я на твоей стороне. Да, я необычная женщина. Да, я опасная женщина. Но сейчас я твоя женщина. Делай со мной, что хочешь, но поверь мне, я за тебя буду биться.

У старикана Фрейда отвисла челюсть; совершенно завороженно, взглядом матерого кролика старикан взирал сквозь треснувшее пенсне на объект своего вожделения. И ничего старикан предпринять не мог: она, сладострастница, взывала на этот раз не к нему, не к либидо, а к сознанию.

Даниле захотелось открыться, довериться, переложить весь морок на ее сострадательные плечи. Он даже сказал:

— Если бы не ты в военкомате, я бы ночевал здесь и…

— Что? Это интересно. Значит, я уже тебе помогла… Но, значит, тебя здесь не было, вопреки картам, то есть не важно…

Она, задумавшись, теребила мочку уха.

— Здесь всё важно. Всё переплелось, — сказал он.

— Да-а. Ну а сам-то что думаешь?

— Ничего еще не думал. Мозги совершенно ватные. Пока ты не пришла, был в отключке, как провалился куда-то. Да что там…

— Не отчаивайся. Пошли лучше ко мне. У меня тебе будет хорошо. Я тебя от всех бед спрячу-излечу. Я ведь простая баба, по-бабьи жалостливая, мне тебя знаешь, как жалко. Уже вот и заплакала. Никого не жалко, я ведь злая, очень злая. Да я любого мужика в бараний рог свернуть могу, ничего от него не оставлю. А тебя люблю. Как увидела там, вчера, так и оборвалось всё во мне. По-бабьи… Данилушка, миленький, — Александра Петровна вдруг упала на колени; по ее лицу текли слезы, — прости меня, я ведь тебя той повесткой сраной заманить хотела, нужен ты мне был очень. И сейчас нужен, по-другому, по-бабьи. Мне теперь без тебя нельзя, я умру без тебя, погибну. У меня всё по-настоящему. Отвергнешь — мне не жить. И ты погибнешь. Или эти тебя, или на сборах — по-любому не миновать. Данилушка, посмотри на меня. Вот я перед тобой, бери, спасайся…

Она всё стояла на коленях, плакала, смотрела в лицо.

В душе у Данилы стало страшно и дремуче.

— Невыносимо. Нельзя же так. Ну подымайся. Ладно, идем, успокойся, не плачь, Саша, Ал… Чертовня какая-то. Ладно, пойдем…

— Подожди, — она остановилась у зеркала в прихожей и вытерла платком расплывшуюся тушь. — Идем, — держа его за руку, вывела из квартиры.

На лестничной площадке Данила словно опомнился:

— Подожди. Да подожди же. Да не пойду я никуда!

— Не баламуть, я тебя здесь не оставлю, и не пытайся. Идем.

— Сюда, — он потянул ее к соседской двери. И нажал кнопку звонка.

Дверь тут же распахнулась. Можно было подумать, что Аполлинарий Матвеевич специально караулил с той стороны дверей, дабы не упустить чаемого гостя. И с ходу зачастил:

— Наконец-то, Борисыч, наконец-то решились, пожаловали. Вот только… Телескоп-то настроен, да вот какой казус — тучи набежали, наблюдать нет никакой возможности, да это ничего. Тучи проплывут, небо, дай бог, очистится, а… а… а…

Быть может, он хотел продолжить, мол, «а мы чайку пока суть да дело сообразим», или же так — «а мир между тем такое дерьмо, милостивые господа», или напротив — «а всё ж, что ни говорите — жизнь прекрасная штука!»

Но не произнес более ни звука — узрел Александру и застыл на пути в узком коридорчике однокомнатной квартиры. Александра лишь кивнула головой, и он мелкой дробью просеменил перед ними в залу.

Она брезгливо осмотрела содержимое комнаты:

— Так, холостяк… Видишь, холостяк, что с человеком? Нервное истощение, довели скоты. Показывай, куда укладывать.

Аполлинарий Матвеевич обрел дар слова и живого действия:

— Вот, пожалуйте, топчанчик, самолично сколотил, вот на него хорошо будет, удобно. Покрывальце скинем, одеялко сейчас из кладовочки поднесу… Или раздеть надобно?

— Я сама.

Сосед выскочил в прихожую. Даниле было в самом деле не до фиесты, ноги не держали; нестерпимая жажда сна.

А утром он проснулся и не мог понять — где он и кто он. На краешке топчана сидел соседушка и осторожно теребил:

— Вот и хорошо, вот и ладно. Александра Петровна велела вас будить.

— Кто? А где она?

— Душ принимает, хи-хи. Роскошная женщина. И где вы такую ухватили? Поднимайтесь, поднимайтесь, на работу ведь. А я яичницу сейчас мигом.

В дверях комнаты сосед не выдержал, остановился:

— А мы всю ночь пробеседовали. Как древние поэты при луне. О звездах, знаете ли, о мирах, о пришельцах этих, вообще про жизнь. Интересная женщина. И где вы…

Позавтракали и собрались уходить. Данила хотел было к себе в квартиру, но Александра молча придержала его за руку. Кивнула на дверь. В самом деле — та была слегка приоткрыта. Данила пожал плечами:

— Вчера не захлопнул.

— Зато я захлопнула.

— Так что теперь?

И Данила взялся было решительно толкнуть дверь.

— Нет, — она опять придержала его. — Тебе нельзя туда. Я проверю…

— Ну, проверяй, а я…

Быстрым шагом стал спускаться по лестнице. Она стояла и смотрела, пока он не вышел из подъезда, а затем скрылась за дверью квартиры.

Глава четвертая

Профессор Тыщенко, стоя почти вплотную к Андриевскому, быстро-быстро говорил. Говорил и про кризисный момент, и про кризис цивилизации вообще, словно планетарный масштаб бедствий мог как-то прояснить бедствия институтские; говорил про национальную миссию и про решающую битву; и что второго пришествия следует ждать с минуты на минуту — «верные признаки!»; и что необходимо всем миром выступить не мешкая навстречу и встретить, или призвать; тут же сбивался на всякую оккультную чешую, пытаясь разъяснить здешние феномены; говорил, что здесь нужен стоящий священнослужитель, что он знает такого и уже позвал, — тот будет с минуты на минуту, — так что следует подготовить общественность к мероприятию, — «от нас многое зависит, мы — последний рубеж в этих стенах»…

Андриевский, слушавший сначала со вниманием и готовностью немедленно броситься выполнять любое указание, — лишь бы не пребывать в бездействии, — поймал себя посреди всего этого потока слов на мысли, что шеф напуган до смерти, не знает совершенно, что делать и зачем, ни во что на самом деле не верит и боится поверить, или просто не умеет — ни в бога, ни в нечистую силу; видимо, всё, чему был обучен жизнью, что знал и умел до этого, сейчас оказалось бесполезным. Не может шеф разыскать и нажать нужный рычаг, припугнуть, посулить, приказать, сделать ложный ход или спрятаться. Ничего не может — всё тщета, всё не то.

Андриевскому вдруг стало так ясно, что бог и в самом деле есть, просто есть, что бог придет сюда и уберет всё здешнее безобразие, а потом… пойдет дальше. И всё встанет на свои привычные места, всё станет как всегда — всё те же будни и цели; шеф вновь приосанится, сделает значительное лицо, более того, сделается как никогда внушительным — «вот видите, мы поработали, вот на этих самых плечах всё вынес», опять будет плести интриги, помыкать им, Андриевским; а он, Андриевский, снова будет пресмыкаться перед шефом, перед всяким, кто в силах повлиять на его судьбу, будет вновь воровать компьютеры и прочие материальные ценности и совершать другие пакости.

Странно глянул Андриевский на шефа и боком-боком да и выскользнул из кабинета, оставив того стоять с открытым ртом. Впрочем, Тыщенко почти не удивился странному поступку подчиненного, он удивился другому: вытащил из кармана платок, совершенно машинально, чтобы отереть лицо, стал отирать — смотрит, а платок весь мокрый. «Что же это меня перед мальчишкой потом так прошибло?»

Андриевский почти бежал по институтским этажам и переходам. Ему было очень, невыносимо стыдно. Он бежал, даже не думая куда именно. Бежал, чтобы затеряться, спрятаться то ли в институтских недрах, то ли в более глубоких и непонятных недрах, где или крик совести глуше, или… Но незачем было бежать, скрываться — бог уже говорил с ним…