Двойники

— Кто такие «вы» и зачем?

Тать отставил в сторону чашку, скривился:

— Зачем вам обязательно нужно всё знать? Живите спокойно и ничего не знайте. Ладно, расскажу: тоска в многозначительность играть. За пяток сотен лет надоедает и многозначительность, и желание пророчествовать и, наоборот, молчать. Видите, я уже и начал рассказывать. Опять же, за пяток сотен лет можно понять, что правильные решения принимаются при условии полной информированности. Итак, есть материя, и ничего кроме нее нет. Кто мы для нее? Пешки, шестерки: у нее та самая фишка мироздания; что хочет, то и творит. Унизительно. Моргнет — и вот ты труп. Еще моргнет и ничего живого в ней больше нет, не надо ей теперь жизни. Но, видите ли, Данила Борисович, мы-то тоже часть мироздания, и кое на что способны. Хэ-хэ. Что нам мешает изучить материю и повязать ее, ее же руками. Она из разных структур состоит, почему бы одной структуре не взять верх? Не просто над другими, а вообще верх? Она сама нам навстречу идет, материя то бишь. Потому как содержит в себе принцип подчинения. А раз так, то и сама подчиняться может, просто еще не пробовала… Вот главная фишка мироздания и будет у нас!

Гость многозначительно приумолк. Даниле вообразилась тесная палата номер шесть и разговор по душам перед вечерним электрошоком. Визитер мгновенно учуял эту ноту, — шмыргнул пару раз несколько в иной тональности, — но словесно не отреагировал.

— Полагаю, теперь ясно. Дело у нас ладится медленно, но в космических масштабах мы успеваем. Есть разные этапы. Первым делом необходимо, само собою, побеспокоиться о продолжительности личного существования. Всякая там магия позволяет сотню-другую лет кое-как протянуть. А дальше — смрад, разложение, черви. Нужно себе ясно сказать — никаких потусторонних сил нет, а есть материя — ее и используй. Хэ-хэ. А с материей-то уж без сантиментов. Никакого бессмертия — невозможно белковому организму себя обессмертить. Она чует в нас конкурентов, чует, вот и позаботилась. Но есть такая штука, как Практическое Бессмертие. И в этом смысле у нас дело сделано. Тогда следующий этап. Но вот что мы видим: стоит ничтожный такой Данила Голубцов поперек пути и совершенно не желает подвинуться. Нехорошо. Нельзя так. Жалкий червяк на дороге у космического процесса — это чушь какая-то. Спросите, как вас так угораздило? Ничего удивительного: материя, она по большому счету дура, но по мелочам — баба капризная, может и червяка подсунуть. Хотели вас уничтожить, а вы живы; деньгами-бабами вас соблазнять — бесполезно; и власть вам не нужна. Червяк — а не плющится. Поэтому вам одно осталось — к нам. У нас интересно. Хорошо у нас, работы на миллиард лет вперед. Решайте, времени вам до завтрашнего захода солнца.

Визитер прикрыл глаза, как бы к чему-то прислушиваясь.

«У этой дряни бред не идейный — сугубо практического применения. И как же с тобою, гад, бороться? Ну почему я не успел уйти?»

Гость зашевелился:

— Что-то кофе захотелось, не столько пить, запаху бы. Где он у нас может быть? — Тать в который раз обшарил взглядом кухню. — За пятьсот лет такое само собой приходит — глянешь, и видишь где и что.

Тать поднялся и прямо к пеналу; выудил банку.

— Не люблю кофе, терпеть не могу. Но, знаете, есть такое удовольствие — употреблять то, чего терпеть не можешь. Проблема — чем дольше существуешь, тем меньше удовольствий доступно. Всё так мелко здесь. То, что в цветущей молодости было настоящим наслаждением, лет эдак через двести — такая тля…

Данила наблюдал, как Тать сноровисто засыпает кофе в турочку, варит, подсыпает по ходу дела сахару, соли, что-то продолжает говорить…

— …а каково, скажем, через две тысячи лет? Харрон Аттический, наш зам по науке — это я знаю, что он Аттический — две с половиной тысячи лет пребывает в здешней юдоли. Скольких ассистентов и соратников сгубил… А я вот крепкий орешек оказался. Тут уж или пан, или пропал, зевать нельзя. Тут зубы стиснул и вот — пять соток лет сам Харрон меня боится. Хотя оно и так — страх тоже есть род особенного удовольствия, а в его возрасте только такие удовольствия пронимают. У меня такое мнение, что он держит меня ради собственного страха, удовольствия ради.

Тать посмотрел попристальнее и подольше на Данилу, что-то промелькнуло во взгляде. И опустил веки — видимо, решил, что предмет исчерпан.

— Ну что ж, любезный, пора мне. Извольте расписаться, Данила Борисович, — и подсунул какую-то тетрадь, расчерченную на графы. — Вот здесь, напротив вашей фамилии, распишитесь. Хэ-хэ, нет, не в смысле «почем души», а в смысле ответственности за неявку на место службы, мол, уведомлены. Не провожайте, я сам разберусь.

Вот и всё. Оборванный шнур и короткие частые гудки. Кто был на линии, уже не определить. Лишенные света слов предметы утратили всякий смысл, громоздились пирамидами мертвой материи, стереометрией покинутого мира.

Стены кухни покачнулись и опрокинулись, ухнули куда-то вместе с полом, и всё исчезло. Данила летел — в гудящем прохладном воздухе, над бирюзовым океаном, полыхающим золотыми солнечными бликами. Из-за горизонта появилась вершина горы, сверкнула зеленым бархатом; полет продолжался, и вот он увидел ее целиком, она была всё ближе и ближе, сияющая мягкими переливами зеленого огня невозможная изумрудная гора…

А между тем планеты продолжали перемещаться по своим орбитам, а почтальоны продолжали разносить почту. И всего в десяти километрах над городом инопланетяне в летающей инопланетной тарелке как раз садились за традиционный вечерний инопланетный чай.

А что, если глянуть со стороны? Ничего, всё как положено: валяется человек на полу, табуретка опрокинута. И хорошо нам, которым со стороны, от этого, от того, что мы со стороны. Мы эдак и пожалеть можем человека, нам это просто. А не хотим жалеть — так и не надо, нас, что со стороны, нас самих-то кто пожалеет?

Потом зайдет солнце, зажгутся фонари, включат свет в подъезде; Александра Петровна, умаявшись ждать на набережной, посмотрит на часы и скажет себе:

— Нет, так у нас не пойдет.

Данилу привел в чувство звонок. «Что? Показалось. А как я на полу? Шалишь, братишка».

Данила поднялся, поставил табуретку и сообразил, что звонок в самом деле надрывается.

«Звонят. Веселые, должно быть. Может, пообщаться? Может, сосед с телескопом? Забавно. Хорошо, кабы сосед».

С мыслью о телескопе направился отворять.

— Здравствуй, Данила Голубцов.

Темный коридор, желтый свет лампы на этаже. Александра Петровна прислонилась плечом к дверному косяку — темный силуэт на желто-мутном пятне дверного проема, только сумочка на плече лаково отблескивает.

— Так и будешь не впускать уставшую женщину?

И она уже в прихожей, уже включает свет.

— Почему так темно? — Давешний камень в кольце кольнул красной искрою и погас.

Принялась рассматривать Данилу. Сощурясь, скрестив руки на груди, смотрела с любопытством и тревожным удивлением.

— Эх, Данила Голубцов… Так, куда проходить?

«На кухню», — чуть не брякнул Данила, но вспомнил сегодняшние чаепития и лишь сглотнул слюну. «Только не на кухню».

Она пожала плечами:

— Быть может, на кухню?

«В гостиную», — мелькнуло в голове. Но тут в голове возникло видение — уютный полумрак торшера, большой и мягкий диван, переливы цветомузыки на потолке… «Нет, не надо в гостиную».

— На кухню? — переспросил Данила. Она словно только этого и ждала. И уже оказались на кухне. «Опять здесь».

— Голубцов, Голубцов, и кто же это тебя так? — словно невзначай коснулась его плеча. Провела пальцами по его руке. Внезапно грубо ткнула под ребро. — Возвращайся сюда, Голубцов. Слышишь?

Данила опустился на табуретку. Она тоже присела, достала из сумочки косметичку и, как бы позабыв о хозяине квартиры, стала придирчиво осматриваться в зеркальце и подправлять макияж. Покончив с этим, осведомилась:

— Где тут у тебя пепельница?

Не дождавшись ответа, взяла банку из-под сметаны. Курила частыми затяжками, пряча сигарету в ладонь, словно от ветра.