Рыбалка на другой планете

Темнота внезапно кончилась, и яркий сноп света осветил ватагу мальчишек, несущихся по тротуару с ободами от велосипедных колес без спиц, подталкиваемых палочками или крючками, сделанными из стальной проволоки.

Я оглянулся на мужчину, в которого влетел вместе со своим колесом. Он с улыбкой помахал мне рукой и пошел дальше. А я изо всех сил бежал к тому времени, когда мы с ним снова встретимся и поговорим о тех вопросах, которые не смогли обсудить в полутемной камере Лефортово. Сколько еще пройдет инкарнаций под дребезжащий звон металла, пока мы найдем хотя бы частичку Истины, чтобы избежать топтания на месте, ломая все, что уже было создано.

Ворота

Случай, который произошел со мной, можно отнести в разряд удивительных, хотя удивляться совершенно нечему: прошлое соседствует с нами и проявляется каждый день. Впрочем, расскажу все по порядку.

Город наш начинался как крепость. Сначала были поставлены пять сторожевых башен, которые соединили стенами. Получилась крепость, а по-здешнему – острог. Башни и стены были деревянными, а затем постепенно оборонительные сооружения строились из камня, так как кочевники стали применять более современное оружие, разрушающее деревянные укрепления.

Каждая сторожевая башня была одновременно и воротами, через которые в крепость приезжали жители окрестных деревень и мирные кочевники, считавшие, что мир в любой форме более выгоден для побежденных, чем для победителей.

Затем город разросся, военная опасность исчезла и крепость потихоньку стала умирать. Сначала исчезли стены, а потом рьяные градоначальники стали сносить и ворота. Опомнились только тогда, когда из пяти осталось всего двое ворот, в том числе и те, рядом с которыми находился каземат, где какое-то время сидел Ф. М. Достоевский.

Островки старины в нашем городе всегда являлись объектами рукочесания градоначальников. Но эти ворота отстояли от разрушения даже тогда, когда сносили кафедральные соборы и десятками тысяч арестовывали тех, кто сомневался в верности генеральной линии партии. Создавалось такое ощущение, что партийщиков и чекистов (главная контора их находится рядом с воротами) кто-то крепко напугал, потому что они стороной обходили эти ворота.

Новый градоначальник запретил трогать эти ворота, но приказал так обустроить местность вокруг, чтобы ворота стали бриллиантом в драгоценной оправе. Одновременно начались и раскопки фундамента разрушенной церкви недалеко от этих ворот. Вероятно, это все же хорошо, когда память наша не страдает провалами и может рассказать о нас все так, как оно было на самом деле. Есть, правда, и другой вопрос: а нужна ли нам эта правда?

Все эти отступления хороши для активистов общества охраны памятников старины, к коим я себя никогда не причислял, считая, что история не потерпит того, чтобы ее обряжали в рогожу или представляли немытой девой, привлекающей женихов с помощью одеколонов и духов, а не просто чистой водой.

Случилось мне не так давно возвращаться домой в очень позднее время через эти ворота. Вообще-то, я каждый день прохожу через них, совершенно не задумываясь о том, почему я это делаю. В этот вечер через ворота было очень трудно пройти, потому, что работы по укладке тротуарной плитки, формировке газонов, посадке новых пирамидальных тополей еще не была закончены. К проходу мне пришлось подбираться стороной, но это стоило того, потому что с другой стороны начиналась ухоженная территория, по которой нельзя ходить без лирического настроения.

Зайдя под арку ворот, я вдруг почувствовал чистый запах свежеиспеченного ржаного хлеба и только что сваренного борща с дымком от печки. Тот, кто питается хот-догами с кетчупом или майонезом, понять этого не сможет, даже если он будет сильно тужиться. Этим нужно жить. Это нужно когда-то попробовать или увидеть, чтобы представить то, что почувствовал я.

Как-то в молодости среди зимы я вдруг почувствовал запах черемухи недалеко от химического завода, рядом с которым проходила трасса междугородного сообщения. И тогда от этого запаха меня отпаивали водкой. Но запах ржаного хлеба не создается никакой химией.

Запах был настолько близким, что я даже оглянулся. Маленькая дверца в стене ворот, которая всегда была закрыта на висячий замок, была чуть приоткрыта. И запах доносился именно из-за этой двери.

Я осторожно приоткрыл ее и заглянул внутрь. По узкому пространству между стенами вверх шли крутые лестницы. Тишина и свежий запах.

Я потихоньку поднялся на уровень выше человеческого роста, постоял на площадке, прислушался и снова пошел вверх. Мне показалось, что я слышал потрескивание поленьев в печке, но этого быть не могло, потому что в башне-воротах никаких печей не было.

Каменные ступени не скрипели и ничего, кроме естественного страха перед темнотой и неизвестностью, я не испытывал.

Вверху показался черный квадрат открытого люка, иногда подсвечиваемый красными всполохами пламени.

Внезапно меня подхватили сильные руки, кто-то дал мне по физиономии, воткнул в рот тряпку, связал руки сзади и бросил на лавку.

Темнота внезапно рассеялась. Свет свечи на столе освещал довольно просторное помещение с низким потолком, печку в виде камина и трех человек в военной форме, сидевших за столом.

Военные были в достаточно зрелом возрасте, лет за тридцать, одеты в длинные куртки с погонами, брюки с красными лампасами заправлены в сапоги. Двое рядовых и один сержант. Но форма все-таки казачья.

– Вот, Иван Петрович, словили все-таки вражину, о котором Его благородие предупреждали, – сказал рядовой казак, возрастом постарше всех.

Казак с сержантскими погонами взял со стола лист бумаги и, подслеповато щурясь, начал читать:

– Из колодников Андрей Смирнов, скованный в ножных кандалах, неведомо куда бежал, коего здесь в крепости нигде сыскать не могли и для сыску его посланы нарочные точто да еще не возвратились, а по справке в комендантской канцелярии оказалось, означенный каторжный колодник Смирнов нынешнего июля 8 числа прислан при рапорте от находящегося у командования в Черлакском форпосте господина секунд-майора Ланского в побеге из Екатеринбурха из тюрьмы с казенной работы и за два долговые воровства с наказанием кнутом. А ноздрей не вынуто и других знаков не положено. Росту же он Смирнов малого, двадцати лет, лицом бел, светлорус, глаза серые. На нем платья один кафтан ветхой смурой. О сыске его и о поимке куда надлежало от здешней канцелярии указами предложено. Ну-кка Иванов, свечку поближе поднеси к этому варнаку, рассмотри его обличье.

Казак помоложе схватил свечку со стола и направился ко мне. Казаки тоже встали и подошли, с удивлением рассматривая мою одежду.

– Никак из благородного сословия будут, господин старший урядник, – тихо сказал молодой казак.

– Пожалуй, так, – сказал Иван Петрович и распорядился, чтобы меня развязали.

Руки мои были развязаны так быстро, что у меня закралось сомнение в том, а был ли я вообще связан, просто так по своей воле руки за спиной держал. Тряпка имела достаточно противный вкус, и я начал искать место, куда бы сплюнуть.

– Да Вы не стесняйтесь, господин хороший, плюйте прямо на пол, потом уберем, – сказал старший казак. – А позвольте полюбопытствовать, откуда и кем Вы будете, и как в такую позднюю пору здесь оказались?

Что мне им сказать? Если верно то, о чем я думаю, то меня во время рассказа скрутят и как сумасшедшего отправят в дом призрения под опеку какого-нибудь Земляники, если не отдадут под суд за святотатство. Остается одно, брать инициативу в свои руки.

– А вы-то, братцы, что здесь делаете? – спросил я достаточно командным тоном.

– Так что службу несем, Ваше благородие, – ответил казак с сержантскими лычками. – Служба гарнизонная обязывает к охране покоя местных жителей и быть готовым к отражениям набега степняков. Стоит только караулы снять, как о том сразу степь известят, и будет набег на казачьи линии за притеснения, которые мы киргиз-кайсакам учиняем. А тут еще ловкачи нашлись, которые стены крепостные на кирпичи разбирают, чтобы печки в домах и банях строить. А некоторые эти кирпичи и на базар вывозят продавать. Есть спрос, вот они и воруют. На чего есть спрос, так то и воруют, чтобы продать сразу.