Через сто лет

– Ничего, – ответил я. – Тут… Ты там лучше за Лужицким последи, я сам посмотрю.

Я двинулся в большую комнату. Я уже знал, что ничего хорошего я не увижу, я уже догадался…

На диване сидела фигура, накрытая занавеской. Отец Лужицкого. Нет, я не стал эту занавеску поднимать, я и так знал, что это он. Аут. Отец Лужицкого, видимо, окуклился. Лужицкий занервничал, накрыл отца занавеской, стал затем ломать лопаты. Потом к дельфинам сиганул. Понятно. Испугался Лужицкий. Испугался, что остался один, а в одиночку часто в аут выпадают.

– Ой…

Я обернулся. Костромина стояла тут же, рядом со мной, и смотрела. Сощурившись так, и глаз у нее еще дернулся.

– Аут, – утвердительно сказала она.

– Аут, – согласился я.

– Понятно все.

– Что понятно?

– Зачем он на дельфинов пошел. – Костромина не отрывала взгляда от занавески. Понятно. Думал, что человек ему поможет. Думал, что рядом с человеком шансы выпасть в аут не так велики.

По-моему, он совсем за другим в дельфинарий поперся, но я спорить не стал.

– Надо…

Костромина оглядела комнату еще раз. А потом вдруг встала лицом в угол и принялась бормотать.

Я рванул к телефону, набрал единицу. СЭС.

Ответили сразу.

– Некроз, – сказал я. – Второго уровня. Выезжайте скорей.

Глава 11

Сумерки

Совсем уж ночью опять пришла Костромина.

То есть не ночью, а уже ближе к утру, наверное.

СЭС приехала минут за десять, может, раньше даже. Лужицкому вкатили пятьсот миллилитров Н-модулятора и подключили к гальванизатору, когда его выносили к машине, он смеялся. Комнату обработали карболовой кислотой, нас с Костроминой проверили, закапали в глаза профилактический агент и выставили на лестничную площадку. Квартиру опечатали.

Я проводил Костромину до дома и вернулся к себе, лег на диван у окна. А потом Костромина пришла снова. Явилась, села в кресле и стала на меня смотреть. А я на нее.

Сначала не замечал, а потом увидел, что она как-то изменилась. С лицом что-то сделалось. Как будто оно меньше стало и…

Я прищурился. Костромина заметила, что я ее разглядываю.

– Не надо глупых вопросов, – сказала она. – Зубы я удалила.

Костромина улыбнулась.

– Зачем?

– В «Сумеречных скрижалях» что написано? Вся сила – в клыках, ты же сам говорил. Вот я их и выдрала. Чтобы утратить силу. Знаешь, я, кажется, и раньше про такое слышала – что вуп без клыков перестает быть вупом. Ясно?

Костромина еще раз показала мне зубы. Вернее, уже почерневшие дыры. Две вверху, две внизу. Страшно. Уродливо. Еще хуже, чем было.

– А нижние-то зачем выдрала? – не понял я.

– Там же не говорится – какие именно выдирать надо. Вот, на всякий случай.

– И как?

Костромина прислушалась к ощущениям.

– Чего-то не хватает, необычно так, точно босиком… Зато другое проявилось.

Кострома схватила меня за руку, поволокла в прихожую, к зеркалу.

– Я начала отражаться, – сообщила она с к.б. энтузиазмом.

Костромина отключила плазму, подскочила к зеркалу.

– Гляди.

В зеркале действительно что-то промелькнуло. Вроде как тень какая-то.

– Видал? – Кострома ткнула пальцем в стекло. – Видал?

Я пожал плечами.

– Эх ты, вупырь – костяная башка… – Костромина еще немного покривлялась перед стеклом, но больше в нем ничего не отразилось.

Я включил плазму. И через три секунды мы уже пялились на себя. Я и Костромина. Рядом. Я ее на полголовы выше. И глаза краснее. И без парика. А вообще-то ничего смотримся. Как пара.

– А почему ты без цветов был? – поинтересовалась Костромина.

– Где?

– В дельфинарии. Ты же должен был нарвать цветов, почему их не взял на представление?

– Я не нарвал цветов, – признался я.

– Почему?

– Это… понимаешь, во-первых, этот твой цветник выстрелил в меня дробью.

Костромина промолчала. Похоже, это обстоятельство ее не очень удивило.

– Во-вторых…

– Значит, стрелял, говоришь? – вдруг переспросила она.

– Стрелял. И, между прочим, попал.

– Куда? – спросила Кострома с необычной живостью.

Я постеснялся ответить. Конечно, на самом деле я не знаю, что такое стеснение. Но я, как и все вупы, представляю, когда его надо делать.

– Так куда же он все-таки попал? – продолжала настаивать Костромина. – Только, Поленов, прошу тебя выражаться приличнее. Как надлежит.

Я с трудом сформулировал – все-таки я непривычен к интенсивной интеллектуальной деятельности.

– Понимаешь, Костромина, этот негодяй попал мне в то место, на котором мы обычно сидим.

– В голову, что ли?

Юмор. Я понял, юмор. Каждый человек должен уметь хорошо шутить, судя по всему, Костромина на своем соулбилдинге вовсю овладевала чувством юмора. Юмор нам сейчас не помешает, после Лужицких надо почаще смеяться.

Я засмеялся.

Как полагается, отвратительно. Вот если взять гвозди, изогнуть, спаять в ежа и кинуть в водосточную трубу. Или если гайки в кастрюле взбивать. Так вот. Гзха-гзха-гзха.

Но Костроминой все равно понравилось.

– Я поняла, куда тебе угодила эта шрапнель, подробно можешь не объяснять, – сказала она. – Это, если говорить честно, здорово. Можно сказать, даже отлично… Нет, отлично, что он в тебя попал, однако плохо, что попал в столь… карикатурное место. Одно дело такая история: влюбленный юноша лезет за цветами, чтобы подарить их своей девушке. Но попадает под огонь озверевшего садовода – пуля застревает у него в голове…

– Ну, застревает, – без особого энтузиазма сказал я. – И что? Кого этим удивишь нынче?

– Ты, Поленов, темная личность. В школу ходишь зазря совершенно, впустую.

– Я в технологический хотел, на конструктора, да не взяли, сама знаешь, туда без школы не берут…

– Хватит жалиться, Поленов, я тебе не шиншилла, меня разжалобить трудно. Ты совершенно не учитываешь человеческую психологию. Надо глубже понимать проблему, смотреть в суть. А суть такова. Света выросла на Новой Земле. Она, конечно, вампиров изучала, но мы для нее все равно как люди. И если она услышит, что кто-то получил пулю за цветы, она, конечно, растрогается. Понял?

– Понял. Только…

– Кстати, а это идея. – Костромина почесала подбородок блестящим серебряным ногтем.

– Что за идея? – не понял я.

– Идея проста. Я возьму пистолет, стрельну тебе в башку, а мы скажем, что цветовод. А ты как бы пострадал за любовь… А?

Я почесал голову. Конечно, интересная мысль. Стрельнуть неплохо, главное, в глаз не попасть, глаза плохо отрастают, а ходить полгода с повязкой совсем не хочется.

– Ну, давай, – сказал я. – Стреляй. Только не в глаз. В лоб давай.

Костромина уставилась на меня с удивлением.

– А ты, Полено, молодец. Готов ради любви многим пожертвовать.

– Да, – сказал я. – Готов.

– Молодец. Рада за тебя. Я подумаю. В голову благороднее, чем в… В наоборот. Цветовод-то, кстати, свинцом стрелял? Или солью?

– Серебром.

Костромина поморщилась.

– Это жертва, – сказала она. – Безусловная. Сидеть-то как?

– Неприятно. Чешется. Я почти все извлек, совсем немного осталось.

– Придется терпеть.

Я вздохнул.

– Нет, конечно, я могу тебе выдавить… Или выцарапать.

На секунду я представил эту картину. Вот я лежу, Костромина склоняется надо мной, а в руке пинцет… вернее, клещи. Не очень весело.

– Само выйдет, – сказал я. – Через пару месяцев. Потерплю. Да почти не чувствуется.

– Молодец в четвертый раз. И все равно непонятно… Где букет? Понятно, что тебя расстреляли, это хорошо. Но букет-то ты собрал?

Кострома осторожно понюхала воздух.

– Там, – я кивнул в сторону реки.

– Так… Почему там, а не здесь?

– Да у него все цветы ненастоящие. Одни пластмассовые, другие бумажные, а третьи вообще железные.

– Железные цветы? – удивилась Костромина. – Он что, псих?

– А я откуда знаю? Нет, наверное, не псих. Все равно цветы настоящие у нас плохо… так хоть пластиковые будут. Красиво.