Левая рука Бога

– Улита, ты где это взяла? Ты понимаешь, что все это грех? И ты упорствуешь в грехе? Это устройство, твой умник… Почему ты не сказала, что тебе хочется танцевать?

Девушка что-то прошептала.

– Что? Что, неужели трудно сказать громче? Господи, Улита, я же не враг тебе! – отец в волнении поднялся, прошелся по комнате. – Я понимаю, что тебе может нравиться такое…

Он повел рукой в воздухе, будто муху отгонял.

– Много искушений, и многое хочется попробовать, и все нам можно, но не все нам полезно. Как же ты не понимаешь, что я молюсь о вас каждый день, каждый день думаю о том, как бы вас уберечь, как сохранить. Ты посмотри, что творится, что вокруг в мире делается. А мы на рубеже, на первой линии, нам слабины нельзя давать, врагов повсюду…

– Папа, ты бы мне разрешил… Разрешил танцевать? – выдохнула Улита. – Правда?

– Дочка… – Отец Сергий подошел, обнял ее. – Золотая. Я же тоже был таким, как ты. И чего только не творил в молодости! И пил, и на гром-сборищах отрывался, все было. Много нагрешил. Поэтому говорю – не ходи в эту сторону, нет там ничего, кроме пустоты. Не могу я тебе позволить так растрачиваться, все, что тебе Бог дал, с грязью мешать. Не могу, потому что люблю.

Улита смотрела мимо него, в угол, на икону, где собрались трое ангелов за столом. Багровые тени бродили по иконе, затемняли лики ангельские.

– В мире брань большая идет, и мы все время выбираем, на чьей мы стороне, – сказал отец. – очень важно не ошибиться. Понимаешь?

– Понимаю, папа, – тихо сказала Улита.

– Все это ради тебя, солнышко мое, ради тебя, – отец Сергий поцеловал ее в лоб. – Ступай. Кроме обычного правила прочти покаянный канон и акафист Богородице и спать ложись. Я на тебя не сержусь.

Улита кивнула, выскользнула в коридор. Покачала своей дверью без щеколды, прикрыла ее, опустила настенную кровать.

Слова молитвы текли одно за другим, привычно и бездумно. Улита вообще ни о чем не думала, пока не дочитала канон, ни одной мысли не рождалось в голове. Все внутри сжалось, скрутилось, как испуганный ежик – в тугой комок, иголками наружу, и ничем ее не выманить – ни молока, ни яблока в руке.

Она погасила свет, разделась, упала на кровать.

Комната наполнилась темнотой, в саду тлели тусклым синим светом солнечные светильники, ветер толкался в стекла. Ветер летел с Колдун-горы, затекал холодом в стыки старых деревянных рам. Темнота и холод снаружи. Темнота и холод внутри нее.

Если закрыть глаза, то чувство, что ты в море. Кровать качается, несет, над головой – если не открывать глаз – звезды.

Море качается – раз-два-три, раз-два-три. Море качается раз. Сто тысяч раз.

Улита встала, не открывая глаз. От кровати до двери – два шага, справа у стены стул, слева – хранилище с одеждой, от него до стены – два с половиной шага. Прямоугольник, а не танцевальный круг, и не луна светит в окна, а ветер стучит ветками в саду. Мерцает лампадка, ее робкий свет затекает в щелочку приоткрытых век.

Улита шагнула – бесшумно, босиком, отец уже прочел вечернее правило и лег, но все же, все же надо быть тише.

Раз-два-три, поворот, раз-два-три – отступ. Она кружилась, чувствуя холодные доски пола, холод поднимался по голым ногам, гнал волну мурашек, наполнял тело стеклянной пустотой. Раз-два-три, кружилась она, разве не здорово – и не надо ничего, ни очков, ни учебника, потому что музыка внутри.

Все внутри, и ничего снаружи, и сейчас только одна Улита – настоящая, та, которая внутри. Она подняла руки, обнимая невидимого партнера, и чьи-то руки в ответ обхватили ее, повели в танце. Раз-два-три, шептала Улита, какой красивый сон, лампада мерцает, ее свет выхватывает лишь черты, лишь обрывки, все смутно – его руки, сильные и нежные, его лицо в тени, но глаза сверкают синим и золотым, и еще крылья, крылья за его спиной – пышные, тяжеловесные, могучие, свет лампады будто звенит, касаясь белых перьев.

Раз-два-три, танго…

Глава двадцатая

Феди не было, этот гад умотал с Рашидом и остальной гоночной компанией на Керченский мост. Ночные покатушки у них, видите ли. Маше пришлось после учебной поездки добираться до дома на извозе.

«Веселовский, тебе это еще отольется, – подумала она, шлепая по пальцечуйной пластине. – Да открывайся, железяка!»

Пластина наконец обработала ее отпечатки и открыла калитку.

Мария вошла в дом, разулась, прошлепала по прохладной плитке из прихожей на кухню. Тихо. Отец еще на работе, Алина в солнцегрее – она по субботам всегда там прожаривается.

Мария вытащила пару персиков из чаши на столе, стукнула по фигурке ангела, качающегося на качелях под настенным бра. Навезла из Дубаев Алина фигни, весь дом захламила.

– Галина Федоровна, привет! – она выглянула во внутренний дворик, где возле чайных роз хлопотала их домработница.

– Машуля, уже приехала? – обрадовалась Галина Федоровна. – Есть хочешь? Есть лапша по-сычуаньски, Алина готовила…

Мария скривилась.

– Нет, я лучше персиками перекушу.

– Разве это еда? – покачала головой домработница. – Алина старалась, я пробовала – вкусно.

– А я после шести не ем, – Мария показала язык, закрыла дверь. Бегом поднялась по открытой, почти невидимой лестнице из вспененного стекла – особенно красива она была вечером, пузырьки газа начинали сверкать, вся лестница становилась похожа на Млечный путь. При солнечном свете она почти исчезала, и было чувство, что ступаешь по воздуху.

Алена дико боялась этой лестницы.

«Потому что дура, – подумала Мария, поднимаясь на третий верх, в свою комнату. – и что в ней отец нашел, не понимаю. Разве что ноги… ноги хороши. Как шея у жирафа. Как две шеи».

Она упала на диван, дотянулась до тумбочки, уложила умник на рабочую подставку.

Умник пискнул, сверяя данные.

– Ну давай, чего там, – утомленно сказала Маша, потягиваясь. Она проверяла входящие полчаса назад, но могло уже набежать. Умник вошел в ее личные «Облака», высветил на воздушном экране страницу.

Так и есть. На полстены расплылась Федина виноватая рожа. Позади него, в опорах Керченского моста, запуталось вечернее солнце.

«Мария, сердце мое…»

– Выключить звук! – отреагировала Маша. – Не посылать уведомление, что сообщение прочитано. Нет, Веселовский, так легко не отделаешься. Давай дальше.

Несколько продажных сообщений, школьная рассылка, напоминалка от Марфы Александровны о ее дурацком сочинении.

Мария фыркнула.

Однако к понедельнику надо наколотить десять тысяч, а к Локотьковой она обращаться не будет. Нет, эту козу следует хорошенько наказать. Выкрасить бы ей рога, как той зверюге на гляделе…

Обнаглела Локотькова. Она думает, что раз прошла по доле и язык у нее хорошо подвешен, то может себя вести как равная.

«Дольщицей была, ей и останется, – подумала Мария. – Наглая, настырная рыжая дрянь. Прилипла к новенькому, не оторвешь».

Впрочем, Ярцев тоже хорош. Маша ему и через Анжелу с Викой крючки кидала, и сама намекала, что он не ту компанию себе выбрал, а москвич все мимо ушей пропускает. Доиграется…

Что делать с сочинением?

– Поиск. Сочинения на заказ.

– Отказ, – отреагировал умник. – Ваш запрос нарушает указ ПОРБ…

– А, умолкни! – Маша лениво потянулась, вытащила из тумбочки отцовский сетевой допуск, шлепнула по рабочей подставке. У папы этих допусков – полный стол, она взяла один. Незаметно, надо будет, объяснит зачем. Она же не окраинские страницы просматривает или какую-нибудь похабщину. Просто облегчает себе учебу.

– Запрет снят, вам предоставлен допуск к сетевым хранилищам разряда А.

– Повторить предыдущий запрос, – Мария нашарила персик, укусила от души, облилась соком и завалилась на подушку. Нет, этот день точно не ее. Черная кошка перешла дорожку.

– Выборка по Суджуку.

– Найдено сто сорок три совпадения, наиболее подходящие итоги выведены отдельным списком. Номер первый, имярек «Борзыйписец», число для связи…