Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого 2010 № 6

— Слушай, Салов, я, оказывается, бородатый.

— Ты прав, — отзывается Салов из душевой, — ты бородатый.

— Я не в том смысле.

— Э… Не понял.

— В смысле страшный я с бородой.

— Ну, я видел и пострашнее, — окончательно разделавшийся с «зеленкой» Салов возникает на пороге. — К нам, бывает, такие абреки залетают… Хотя ты, конечно, тоже красавец.

Мое отражение смотрит на меня печальными глазами. Отражению хочется к туземцам. На Огненную Землю. В Новую Гвинею. В дебри Амазонки.

— А как было бы хорошо, — вздыхаю я, — с утра — рыбалка, вечером плетешь корзины какие-нибудь, пляшешь у костра. Представляешь?

— Я не могу, — качает головой Салов, — у меня семья.

Да, думаю я, усаживаясь обратно на стул, у Салова семья. Полтора года назад, когда я выцепил за квартал отсюда бредущего в неизвестность мужчину, семьи у него почти что уже и не было. Ни жены, ни ребенка. Пустота. Так я ему и сказал. Моросило. По стеклам домов бродило встающее солнце. Мужчина, щурясь, переспросил. На щеке у него алел след губной помады. С перламутром. Я сказал, что неделя, а потом все. «Это точно?». «Точно». Один за другим выключались фонари. Мужчина как-то жалко улыбнулся, сказал: «Тогда больше никаких баб» и подал мне руку: «Салов». А я был, наверное, даже не то, что сейчас. У меня еще плащ был старый. Брезентовый. Рыбацкий. С одного боку словно глазурью облитый какой-то гадостью. Все время чудилось, что от него исходит запах тухлой рыбы. А он — руку.

Впрочем, ладно. Дело прошлое. Я замечаю на столе второе. Пододвигаю. Оцениваю. Мясо с яичницей. Холодное. А и пофиг.

— Как семья-то?

— Нормально. Вот, смотри, — Салов снова раскладывает передо мной судки. — Здесь, — он приподнимает самый большой судок, за полупрозрачными стенками которого мягко поплескивает, — здесь суп. Харчо и солянка. Остатки. Я смешал. Литра два будет.

С вилкой во рту я слежу, как судок перемещается в пакет. Брюхо у дракона раздувается. Чешуйки на брюхе проблескивают новым цветом — розовым.

— Далее — рис. Здесь — овощи. В этом, с царапиной, мясо. Разное.

Я жую. Судки калейдоскопом мелькают в ловких руках. Когда от мяса с яичницей остается расползшийся по тарелке желток с вкраплениями горошин, мне вдруг приходит в голову, что невежливо называть Салова по фамилии. Я пытаюсь вспомнить хотя бы имя. Эммануил? Мануил? Нет, точно не Мануил. Стыдно, Лев? Ох, стыдно.

— Салов, а как у тебя имя-отчество?

Салов отставляет пакет и гогочет.

— А чего смешного-то? — удивляюсь я.

— Лев…

— Может, Эммануил?

Салова просто сгибает пополам.

— Эм-ма… — он уже не гогочет, он взрыкивает, трясет головой, давит через силу слова. — Лев… откуда ты… Эм… кхы… мануила взял?

Я озадаченно чешу бороду.

— А хрен его знает.

— Ох, Лев, ты же каждый раз, как приходишь, мое имя спрашиваешь. Не помнишь?

— Не помню.

— Я так и понял. В общем, я Алексей Иванович. — Салов разгибается, гасит улыбку, критически осматривает брючины, поправляет галстук-бабочку. — Я сейчас в зал выбегу. Посмотрю, как там. Народу сегодня немного, но мое присутствие иногда обязательно. Я все-таки распорядитель. Но я быстро. Одна нога здесь…

Появляется и пропадает гул кухонной вытяжки.

Я не успеваю ни о чем подумать, как с тем же гулом Салов возвращается. Морщится, словно что-то в зале ему не понравилось. Ставит на стол бутылку водки. Откуда-то появляются рюмки, с глухим стуком вбиваются в столешницу.

— Накатим? — спрашивает Салов, разливая.

— А как же! — говорю я.

И мы накатываем. Сначала по первой. А потом по второй. После пятой по счету рюмки я обнаруживаю себя натурально плачущимся Салову в нагрудный кармашек пиджака. И называю его почему-то Федор Михайловичем. Хотя ну какой, какой из него Федор Михайлович? Ох, господи, за что ж ты меня так?

— Эх, Федор Михайлович, — скулю я, — а я ведь сегодня двух человек приговорил. Одного так, а другого до смерти.

— Да ты негодяй! — тормошит и пьяно вглядывается в меня Салов.

— Нет, я совесть. Просто совесть.

— Да? — Салов икает. — Бородатая ты какая-то совесть… Впрочем, я тебя все равно люблю.

Я отмахиваюсь от поцелуя.

— Нет, ты послушай. Может, я и не совесть, может, я только посредник и не все могу выразить, но если я, например, подойду и скажу, что… ну, допустим, срочно позвони… ну, кому-нибудь там позвони… сделать усилие и поверить мне можно?

— Можно. Я вот тебе сразу поверил.

— Ты — да! За это надо…

Шестая рюмка вызывает мягкий, волокнистый туман. Лицо Салова удлиняется, расползается по сторонам и теряет нос. А мне все равно.

— Я вот теперь днем и не выхожу. Господи, что я там потерял, днем? Один раз… на всю жизнь запомню, как один раз еще по неопытности вышел. Ага, за хлебушком. Поперся… А там бабульки стоят… — меня передергивает от воспоминания. — Я сразу и вырубился. Все равно, что шутиха в голове ахнула. Открываю глаза — одна из сердоболиц мне ватку с нашатырем под нос сует. Как раз чуть не в глаз тычет. Сбоку — еще две. А дальше — еще. И у каждой, знаешь, за всю жизнь такого накопилось. Я и встать не могу. Слова только под веками горят. Какие-то доносы, еще в НКВД. Кто-то ребенка ошпарил. Кто-то внучку запер в шкафу, так что она потом… Кто-то зятя с дочкой развел… Я им сказать пытаюсь, а они меня таблетками кормят. Никто даже всерьез не воспринимает. Бредит, мол, молодой человек. Обидно. А потом думаю, и ладно. Каждому свое. Вот такой я гад.

— И скольких ты вот так вот… облагодетельствовал?

— Три тысячи вося… восемьсот пятьдесят душ.

— Внушительная цифра. А тех, кто… ну… тебя послушал…

— Меньше сотни. Девяносто семь.

— Мало нас, — печалится Салов. Набулькивает в рюмки. — За нас!

— Знаешь, — продолжаю я, опрокинув свою порцию в рот, — а потом как-то само собой отпал транспорт. Я же сначала и не понимал ничего. Сидишь себе у окна, вдруг — хлоп! — рядом садится… А мне уже тяжело, у меня в голове щелкает, и я уже будто бы и не я. Через неделю, обещаю соседу этому, реанимация. А он ревет: «Что?! Я тебе сейчас устрою реанимацию!». Только, оказывается, меня побить нельзя. Попытаться можно, а побить… Сосед себе в челюсть так кулаком и закрутил. Удивлялся потом, наверное. И сегодня тоже… — я усмехаюсь, давлю горький ком в горле. — Ну и работа за транспортом тоже отпала… И улицы. Теперь вот скитаюсь по ночам. Осторожно так скитаюсь. Хотя и ночью уже находят. Словно я магнит какой. Чувствую, придется спускаться в канализацию. Гордый г…нодав Лев Керумин, путешествие из Петербурга в Москву. Канализационные заметки. М-да. И ведь получается, что их грехи теперь на мне. Я их как бы отпустил. Не просто так, конечно. За плату. За индиви… — выговорить у меня не получается. — И взял на себя. Устал я, Салов. На первой сотне уже устал. К земле гнет. Раньше представлял, будто это рюкзак за плечами. С камнями. Теперь вот слонов представляю. Все веселее. И вообще, за что мне это, а, Салов? Будто на мне какой-то уж совсем страшный грех. И не помереть никак.

— Так, — Салов делает попытку подняться, — сейчас я тебе такси вызову…

В такси я стремительно трезвею.

Заполненный судками пакет обнаруживается в левой руке, в правой оказываются зажаты две сотни расплатиться. И посадили, и денег дали. Ох, Салов, Салов…

Над подголовником поблескивает кружком лысины водитель.

— А вы знаете, что у вас тут неподалеку сын растет? — тихо спрашиваю я, прикрывая глаза.

— Это где? — смеется водитель. Он слегка поворачивает голову. Мне становятся видны густые усы, оспины на щеке, приоткрытый рот с желтоватыми зубами.

Что его ждет? Пожалуйста: «Месяц. Инвалидность».

— На Песчаной. Вы ему нужны.

— Да? Ну-ну.

Автомобиль взревывает и прибавляет ходу.

Слон три тысячи восемьсот пятьдесят первый уведомляет меня в своем почтении и принимается карабкаться на вершину пирамиды. Каждое его движение отдается во мне хрипом.