Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого 2010 № 6

Я мучительно сглатываю. Грохочу пакетом — никуда тебя не брошу, так как ты пакет хороший, вот. Медленно-медленно определяю левую на место. Так. Далее приподняться. Где-то вдалеке с ревом проносится «скорая». К кому, интересно? Или — уже с кем? Я дышу. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Рывок!

Если хотите, отделенная на руках от земли верхняя половина тела — одна из давно забытых шаолиньских стоек. «Тюлень изучает окрестности» называется. Совершенно бесполезна в бою. А я вот владею. И вообще, когда лицом не в луже — это кайф.

Вокруг совсем черно. Только в зените помаргивают звезды.

Покачиваясь, я осторожно подтягиваю к животу колени. Слоны мои, проявляя чудеса ловкости, перебираются со спины на плечи. Асфальт пытается прыгнуть еще раз, но натыкается на выставленные ладони и успокаивается.

А вы, господин Левочка, еще ого-го! — хвалю я себя.

По водосточной трубе — ах, труба моя, труба, тру-ру-ру и тра-та-та! — цепляясь за фиксирующие жестяные кольца, встаю в полный рост. Что ж, думаю, можно сказать, что Атлант по сравнению со мной — тьфу! Что он там держал? Небо? А хоботастых? То-то.

Минуту или две я отдыхаю, вяло охлопываю полы плаща, а затем, постукивая на манер какого-нибудь слепого пакетом в стену, медленно бреду в том направлении, где должна быть арка. Считаю шаги. На восемнадцатом пакет беззвучно проваливается во тьму.

Странно, но меня не покидает ощущение, что девушка в пуховике обязательно встретится мне на выходе. Шкандыбая мимо густо пахнущего мусорного бака, я зачем-то представляю, как она примерно через квартал вспоминает, что да, была в школе какая-то Лена, тихая некрасивая толстушка с крупной родинкой под нижней губой, и фамилия у нее была вроде бы Колтакова, а они — вполне уже оформившиеся гаденыши в пубертатном периоде — находили особое удовольствие в том, чтобы довести эту тихоню до слез. Боже мой! А потом я представляю, как она, выбивая каблучками по тротуару бешеный сердечный ритм, спешит обратно и, не решаясь пройти во двор, стекленеет рядышком. И ждет меня. И мерзнет. Мало того, мне даже кажется, что так оно и есть. Наверное, поэтому, вынырнув из арки под тускло посвечивающий рекламный щит, я чувствую себя обманутым. Никого.

Силуэты домов. Сизая дымка. Далекий высверк отражателей. И — никого.

«Сегодня. Завтра. Послезавтра». Слова плывут и гаснут. Последним гаснет «Язык». Вот и все. Мне хочется упасть и больше не двигаться. Кто-то внутри меня кричит.

«Девушка милая! — кричит он. — Я же не сказал вам самого главного. Без этого звонка через два дня вы онемеете. Да, да! Так и будет. Просто потеряете дар речи. На всю оставшуюся жизнь».

Губы мои дрожат. Не позвонит.

«Ночной мотылек» — гласит вывеска заведения. Ресторан, дискотека, стриптиз, приват-зал на втором этаже. По краям матовых витрин бегут неоновые змейки-искусительницы. Я давно уже обещаю себе, что как-нибудь непременно зайду не с черного хода и в подсобку, а клиентом с фасада. И непременно в смокинге. И непременно из машины. Из полноприводного какого-нибудь монстра. Если, конечно, у меня когда-нибудь появятся монстр и смокинг. Вот. Хотя наверняка тут же, в дверях, свалюсь со счетчиком Гейгера в голове.

Я осторожно трогаю скулу. Скула отзывается бегущей к виску болью. Разодрал, кажется. Ничего, сейчас у Салова… Додумать я не успеваю, потому что, завернув за угол, впечатываюсь коленом в решетку радиатора притаившегося «Вольво».

В салоне автомобиля царит настоящая тьма египетская, но мне свет и не нужен. «Ночь. Смерть» — загорается под веками. Ночь и смерть. Вот так. Кто бы там в салоне ни был. И что мне стоило обойти дом с другой стороны?

Стучу в окошко.

Тьма египетская вроде как приходит в движение. Чуть слышно гудит стеклоподъемник.

— Чего тебе, бомжила? — всплывает лицо.

Молодое, располагающее лицо. Ох, как мне становится нехорошо. Ох, как льдисто.

— Вам бы свечки поставить, — говорю. — Шесть свечек. По тем, что в Мокеевке…

— Вот как?

Улыбка на лице застывает. Белесые глаза ищут что-то за моей спиной. Бесшумно открывается дверца.

— Сядешь?

Я киваю. Прижимаю пакет к груди, пригнувшись, заползаю на сиденье.

— Ну и душок от тебя, батя, — парень со смешком перемещается вглубь салона.

Загорается плафон. Мы рассматриваем друг друга.

На парне джинсы, светлая водолазка и пиджак. Подбородок выбрит до синевы. В мочке уха болтается золотой крестик. Аккуратные залысины наползают на лоб, оставляя посередине мысок обесцвеченных волос. Действительно симпатичное лицо. Даже слегка навыкате глаза его не портят.

— Как зовут-то?

— Лев, — отвечаю я.

— Лев с городской свалки… Чего тебе надо, Лев?

— Свечки надо… за упокой… до утра.

— И все?

— И в монастырь.

— Мне — в монастырь? — выгибает бровь парень.

Я снова киваю. Повисает пауза.

— Ты ж не из ментовки, Лев, да? — задумчиво произносит парень. — Родственник?

Левую руку он упорно прячет от моего взгляда. И пожалуйста. Можно подумать, не соображу. Можно подумать, неясно, почему прячет.

— Нет, — говорю, — так, чужой человек.

— Пи…дИшь, ты, батя. Ты теперь не чужой человек, а, получается, свидетель. Почти что труп. Только вот, где ты там прятался, а?

Я чуть пожимаю плечами. И ведь не поверит, что не было меня в Мокеевке. Ни за что не поверит. Тем более, подробности-то вот они. Просятся. Дышать становится тяжело. Слон три тысячи восемьсот пятидесятый? Здравствуй. Забирайся.

— Сначала, — говорю я мертвым голосом, — ты вывел мужчину. Он был в красном свитере под горло. Все вертел обмотанной скотчем слепой головой, спрашивал, куда сейчас, когда отпустишь, получил ли ты деньги. Ты попросил его не поворачиваться, достал пистолет и выстрелил ему в затылок. Оставшиеся в сарае и не услышали ничего. Далеко. Да и что там можно было услышать с глушителем? Ничего нельзя услышать.

— Это точно, — замечает парень.

— Потом, — скороговоркой продолжаю я, — ты сбрасываешь его в яму. Раньше, наверное, это был погреб. Сам дом разобрали или сгорел дом, а погреб вот остался. Только осыпался. Подмяк. Но ты прикинул, что для шестерых как раз. По сотовому связался с напарником. Тот сторожил дорогу и заодно древнюю старуху, доживающую в крайней избе. Ты сказал ему, чтобы подходил минут через десять.

— А он мне?

Я долго смотрю в белесые глаза. Спокойные глаза. Уверенные. Парню кажется, что он контролирует ситуацию. Еще бы! В левой руке такой козырь… огнестрельный. А я не из ментовки. В сущности, конечно, непонятно кто, но не из ментовки. Так, чудик.

— А он сказал тебе, что дурная старуха ходит по избе голой.

В каком-то мультике из далекого, ностальгического детства некого персонажа — хоть убейте, не помню зверя или человека — подкарауливали в темной комнате и страшно орали ему в ухо. И, кажется, для усиления эффекта еще и стучали то ли чем-то звонким по жести, то ли чем-то тяжелым в стену поблизости. Ну и, соответственно, персонаж от этого мгновенно приобретал стойкую могильную бледность. От пяток до макушки.

В жизни, оказывается, бывает также. Во всяком случае, лицо моего собеседника вдруг становится синевато-белым. Будто мукой и синькой посыпанным. Из ворота водолазки выглядывает и прячется кадык.

— Ты не мог слышать… Ты… кто?

Охо-хо. Лев я. Можно Лев Сергеевич.

— Следующей ты выводишь женщину… — я выпускаю из рук пакет, и он скользит вниз. Устал держать. Вообще устал. — Руки у нее связаны за спиной. Глаза и рот тоже заклеены скотчем…

— Ты кто?!

Так и оглохнуть можно. Какая-то палка вонзается мне в бок. И раз вонзается, и два. Вот и козырь, думаю. А еще думаю, что я опять могу не успеть договорить. Порскнет сейчас со страху из машины… А у меня слоны, куда мне со слонами…

— Иногда мне кажется, — говорю, — что я совесть.