Пейзаж с видом на кладбище

Через год совместной жизни у Людмилы опустились руки. На Николая не действовали ни уговоры, ни угрозы, и он, по-прежнему, выпивал каждый день. Здоровье его значительно ухудшилось, появилась одышка, лицо стало желтоватым и отекшим. Тогда она выбрала меньшее из двух зол – стала сама покупать ему магазинную водку или брать самогон у Митриевны, лишь бы он не брал «катанку» у азербайджанцев.

Николай тоже заметил перемены, как в облике, так и в характере жены: миловидность Людмилы стала привычной, а потом и вовсе стремительно пошла на убыль. Раздражительность и даже злость были настолько очевидны, что плотник старался как можно реже попадаться на глаза спутнице жизни. По мнению же Людмилы, бестолковость и недалекость супруга открывались всё глубже и становились нетерпимыми. Вскоре стало ясно, что единственное, в чем он преуспевал, было пьянство. Родственники и знакомые, вздыхая, отмечали, что оба они уже давно являли собой верх неразумности, если не сказать тупости. Не спас их отношения и тот факт, что вскоре Николай и Людмила стали работать вместе в комбинате ритуальных услуг, то есть на кладбище. Правда, плотник, побаиваясь инженера Копылова, на работе почти не пил, зато с лихвой наверстывал упущенное дома. Как-то незаметно и непротиворечиво их семейная жизнь превратилась в пытку. Кто-то из соседок посоветовал Людмиле сходить к местной знахарке бабке Евдокии.

– Не пойдет Николай к колдунье ни за что, – сказала она тогда доброхотке.

– Так и не надо, чтобы он туда ходил, – ответила соседка. – Возьми с собой нестиранную Колькину рубашку или майку, а еще лучше несколько волос с его головы. Овчарка всё сделает, не беспокойся, – она наклонилась к Людмиле и зашептала ей на ухо: – Мой-то уже второй год ни капли спиртного в рот не берет. Думает, что сам бросил, – соседка, довольная собой, хихикнула. – Ну и пусть себе думает, лишь бы не пил.

Затея Людмиле не понравилась, но у нее не было другого выхода – Николай медленно, но верно погибал.

Как-то вечером, после работы, она налила мужу полстакана водки и сказала:

– Зарос ты Коля, как хиппи. Садись, подстригу.

Николай что-то пробурчал, но супруге подчинился. Она усадила его на стул, накинула на плечи простынку и шустро защелкала ножницами. Волосы у мужа были жесткие, слегка курчавые, щедро разбавленные проседью. Николай сидел на стуле ссутулившись, остро выставив худые смуглые плечи. На его шее беспокойно пульсировала дряблая темно-синяя жилка. Щемящая, давно забытая жалость огненной стрелой вдруг пронзила сознание Людмилы. Она ладонями коснулась головы мужа, затем опустила руки на его плечи.

– Ты чё? – Николай резко отпрянул от жены. – Давай стриги, – раздраженно буркнул он. – Мне еще футбол смотреть.

Ножницы снова ожесточенно заклацали над головой у плотника. Он вопросительно глянул на Людмилу.

– Нальешь на ночь?

И тут на нее нашла такая злоба, что она даже сама испугалась. Если у Людмилы до этого и возникали некие сомнения по поводу визита к Овчарке, то теперь она решила окончательно – пойдет.

– Налью, – сжав зубы, буркнула она. – Иди, смотри свой дурацкий футбол.

Николай медленной, нетвердой походкой побрел в комнату смотреть телевизор. Он что-то глухо бормотал в ритм петляющему шагу. «Неужели он так быстро опьянел?» – подумала Людмила. Она взяла веник и принялась сметать кудри мужа в совок. Закончив уборку, подняла прядь волос Николая, завернула ее в бумажку и положила в карман халата.

– Зачем приперлась? – бабка Евдокия окинула Людмилу тяжелым, темным цыганским взглядом. – Допился муженек до ручки? Сама, поди, довела? Садись, – Овчарка кивнула на стул.

– Понимаете, он … – начала говорить Людмила.

– Всё я понимаю, – перебила ее ворожея. – Будешь рассказывать, когда я спрошу. Хотя, что тут рассказывать? И так всё ясно, – сказала бабка Евдокия. Вздохнув, она взяла из шкафа холщовый мешочек. Запустив в него сухую, морщинистую руку, достала щедрую горсть какой-то серой травы. – Это копытень; будешь добавлять его в водку по маленькой щепотке. Пусть пьет, – усмехнулась Овчарка.

– А что будет после того как он выпьет? – в глазах Людмилы мелькнул испуг.

– Ничего не будет, – буркнула старуха. – Только как выпьет – сразу блевать начнет. И так постоянно. Вскоре у него на водку выработается, как дохтора говорят, рвотный рефлекс, – бабка Евдокия завернула снадобье в клочок газеты и бросила его Людмиле. – Если надоест Мыколе рыгать, то пить не будет, но учти, – Овчарка покачала указательным пальцем перед носом у посетительницы, – некоторые самые заядлые алкаши перебарывают в себе тошноту. Его вырвало, а он снова выпил. И так несколько раз подряд, – она испытующе взглянула на Людмилу. – Так и побеждают этот самый, мать его, рвотный рефлекс.

– И что же в таком случае делать? – спросила Людмила.

Бабка Евдокия ничего не ответила. Кряхтя, подошла к иконам и неспешно перекрестилась.

– Господи, прости мою душу грешную, – ворожея снова подошла к шкафу и, порывшись в нем, положила на стол небольшой огарок тонкой церковной свечи.

– Что это? – Людмила почувствовала недоброе.

– Что-что… – рявкнула Овчарка. – Не видишь, что ли? Свеча с похорон.

– А зачем она?

– Я тебя сейчас выкину отсюда! – старуха в бешенстве подскочила со стула. – Ты зачем сюда пришла? Так и заткнись, пока я говорю! Нестиранные Мыколины шмотки принесла?

Людмила опустила голову, обиженно засопела и едва заметно кивнула.

– Давай сюда. Пойдешь в полночь на кладбище, – так же неожиданно, как и разозлившись, бабка Евдокия мгновенно успокоилась, – и сунешь этот огарок в одно из последних захоронений. К Сашке Белому, например. – Она взяла со стола кусок бумажки и, нацепив на нос очки, написала на ней какие-то слова. – Зажжешь свечу и, читая текст, обойдешь три раза вокруг могилы. Закопаешь свечку и снова прочитай эти слова.

Людмила, боясь задавать вопросы, настороженно смотрела на ворожею. Дописав заклинание, Овчарка сунула бумажку посетительнице.

– Значь, так, – бабка Евдокия, словно обдумывая слова, на минуту замолчала. – Если сделаешь всё, как я сказала – пить больше не будет.

– А если всё-таки выпьет? – тихо, опасаясь старухиного гнева, спросила Людмила.

– А если всё-таки выпьет, то сразу сдохнет, – безапелляционно ответила старуха. Она успокаивающе тронула женщину за плечо. – Не бойся, не выпьет, еще не было такого случая, – Овчарка вздохнула. – Зато тебя будут ждать другие беды.

– Какие?

– Не знаю, – бабка Евдокия пожала плечами. – Самые мерзкие на свете люди – это алкаши, бросившие пить. Сама скоро убедишься, – старуха вновь повернулась к иконам и перекрестилась. Коротко взглянула на Людмилу: – Ты еще здесь? Давай, уматывай к едрени фене.

Людмила долго не могла уснуть. Разгоряченный выпитой водкой, Николай смотрел футбол. Видимо, недовольный игрой команды, он что-то вскрикивал и довольно громко бурчал. Потом пошел на улицу курить и, наконец, источая запах перегара и дешевого табака, шумно улегся рядом. Вскоре громко захрапел.

Людмила еще, примерно, час лежала без движений. Первый раз закукарекали петухи, что означало – скоро двенадцать. Женщина тихонько поднялась с кровати, сняла ночную рубашку и, надев темное платье, выскользнула из комнаты. Дорога до кладбища занимала минут пятнадцать. Она подошла к погосту и в нерешительности остановилась. От ночного прохладного ветерка едва слышно шелестела листва на липах. Канава перед кладбищенскими воротами была заполнена дождевой водой и предостерегающе поблескивала. Людмила медленно подошла к забору. Ей стало страшно. Но не близости могил и тлена – привыкла, а последствий своего поступка. Вдруг в сознании мелькнула еще одна, неприятная мысль: «А что будет, если увидит Квазиморда? Ведь говорят же, что ночами он рыскает по аллеям и дорожкам погоста. Выгонит с треском? – она тяжело вздохнула. – А если о моём ночном визите на кладбище сторож расскажет Копылову? Что я отвечу начальству? Позора потом не оберешься… Может, не идти?