Царица бедных. Рассказы

Караульный щеколдою звякнул в сторожке. Вот он в шубе овчинной обходит дозором кладбище, с ним верный, косматый Буян. Махая пушистым хвостом, он бежит по дорожке, вязнет в снегу и весело лает, пугая ворон.

А в сторожке уж вьется дымок из трубы; голубою спиралью он тянется к бледному, зимнему небу и манит под крышу, к теплу…

Только тем нет тепла, кто покончил уж с жизнью расчёты. Стужей охвачены кости, лежащие в мерзлой земле, и трупы недавно умерших, как снежные глыбы, неподвижно покоятся в тесных гробах.

Так проходили года, вереницей, одни за другими. Люди, — одни умирали, другие рождались на смену, и жизни земной колесо все вертелось, вертелось, одних поднимая наверх, других низвергая. Развивались науки, искусство, шли войны, болезни и голод, и всюду всегда человек придушал человека, а его придушала земля…

И вновь наступила весна. В прозрачных покровах, как юная дева, рассыпав повсюду цветы и новую жизнь возбуждая в природе, примчалась она издалече. Теплым ветром повеяло с юга, снег растаял, ручьи побежали по склонам оврагов. Солнце приветно светило на землю, целуя ее и лаская в объятиях жгучих. И нежилась в ласках она… Под весенним дождем вырастала трава, распускались смолистые почки, и на гибких, зеленых ветвях зашумела листва молодая, словно куда-то маня, где приволье и счастье…

Все оживало вокруг. Ожило также кладбище. Сбросив зимний, суровый покров, в новом виде явилось оно. Испестрялись могилы цветами, по кустам хоры птиц раздались. По размокшим дорожкам задвигались люди. Бегали дети, играя, резвясь, и лепет невинных речей и звонкий, веселый их смех оглашали кладбище. Где-то камень тесали рабочие, мерно стуча молотками.

В эту пору могильщики в разных местах щуп опуская глубоко, узнавали, где сгнили гробы, и нельзя ли на старых местах новых жильцов поселить.

Подошли и к могиле майора. Видят — нет уж могилы, сравнялась с землею и густо травой заросла, белого камня валяются только осколки, покрытые мохом зеленым.

Щуп опустили; свободно вонзился он в землю, не встретив препятствий. Значит ни гроба, ни славных останков майора там не было вовсе. И, место отметив, могильщики дальше пошли…

На утро кортеж приближался к кладбищу. Издали белые перья над черной толпой колыхались. Золотой балдахин весь на солнце горел, и венки из камелий, тюльпанов и роз, ароматом своим заглушали зловоние тела, лежавшего в гробе. В черном платье вдова шла за гробом, ведомая под руки сыном, а сзади в цилиндрах мужнины и в креповых шляпах шли дамы.

Колокол звучно ударил, колесница подъехала к церкви, — друзья и знакомые гроб парчевой на руках понесли.

После обряда, тесной толпою, гроб на руках отнесли на кладбище. Могильщики тут уж стояли… Гроб опустили в могилу, сверху венки побросали от обществ различных, и только что люди взялись за лопаты, как некто, весь в черном и в черных перчатках над ямою стал, взглядом обвел предстоявших и громко воскликнул:

— Сегодня хороним мы здесь человека, который полезную жизнь посвятил одному лишь искусству. Артист по рождению, он стал первоклассным художником нашим. Реальным ролей исполненьем он в образах жизнь воплощал, создавая бессмертные типы! Бывало немало подобных ему, но все уж в могилах— титанов сменили пигмеи! Плачь, муза!

Махнувши рукою к могиле, оратор с подмостков сошел, а на место его уж пиита взобрался и голосом звонким, дрожа от волнения, стихи стал читать.

За этим поднялся другой… Надгробные речи, как волны реки, катились одна за другою. Их было так много, так долго они продолжались, что даже могильщики стоя безмолвно, устали. Устала и публика также, и много нашлось недовольных речами, особенно той, где оратор неловко коснулся «пигмеев».

Закончились речи… Схватившись скорей за лопаты, могильщики быстро закапывать стали могилу, как будто боясь, чтоб покойник, от вечного сна пробужденный, какой-нибудь речи еще не услышал…

Покойник речей не слыхал, хоть раньше все слышал и чувствовал всё все три дня. С момента, как сделалось дурно ему, и сердце движенья свои прекратило, — все чувства слегка притупились…

И слышал он вопли жены, суету, беготню всей прислуги, — как будто то было не там, где лежал он, а в комнате рядом за дверью, и будто невидимой силой какою, — совсем не касавшейся тела, — его отнесло на кровать.

Явились какие-то люди, каких он забыл иль не помнил, и плакали вместе с женою над трупом его. Явился и доктор, и мертвый услышал, как с плачем жена умоляла: «спасите, спасите!»

— Напрасно! ответил ей доктор, — медицина бессильна, — он умер!

«Как умер? — подумал вдруг мертвый, — так вот оно то, чего все так боятся! А может быть то летаргия, — и доктор ошибся? Но нет, это смерть! Леденящей рукою всю внутренность сжала она, прекратила дыханье, в мозгу же, — как будто миллион пауков, снуя по извилинам быстро, холодными лапками ткут паутину… Да, это смерть!»

Он думал, что страх сожмет ему сердце, — но не было страха, — и сердце, — простой механизм без пружины, — корабль без руля, — недвижно осталось. Он чувствовал только покой, глубокий и долгий покой, какого всю жизнь не испытывал раньше… Все замерло в нем, все работу свою прекратило, — служил ему слух лишь один, да и тот неисправно…

Охапку соломы какие-то люди внесли, и тело на этой соломе обмыли. Потом приодели, на стол положили, в изголовье поставивши свечи… Кто-то читать стал над ним, и так медленно, хрипло, басисто… Колеблемы пламенем свечи горели треща, и на стекла розеток падали воска кусочки со звоном…

Вот опять стукотня… Гроб принесли, духовенство явилось, началось панихидное пенье… Скорбной молитвы слова и рыданья жены да детей чуть касаются слуха… Цепочки бренчат у кадильниц… все глуше и глуше… и вновь тишина.

И опять тихие звуки падения воска кусочков и хриплое чтенье. А там: шум колес, бренчанье кадил, певчих церковных хор смутный, и вновь ничего, — ни речей, ни того, как могильщики гроб опускали в могилу.

Словно пушечный выстрел об крышку ударилась глыба земли, и скатилась. А вот и другая, еще и еще, но наглухо гроб завалился землею, и разом исчезли все звуки…

Покой и забвенье… Но нет, не совсем… Тонкая, тонкая нотка звенит еще в ухе, звенит продолжительно, смутно, словно века за прошли, на земле все исчезло живое, и мир бездыханный планетою темной и мерзлой блуждает в пространстве, а нотка все так же звенит…

Внешнего ль мира то отзвук, чудесно связующий мертвых с живыми, — память о жизни былой, — иль просто сгущение крови, остывшей в сосудах?

И нотка звенящая вдруг порвалась, и холод могилы объял погребенное тело… Загробный, таинственный мир! Там тени, подобно болотным огням, скользят, исчезая водам реки без русла, озера без дна, и светятся звезды в и оврагах глубоких кровавым, мерцающим светом…

Но странные звуки, как шопот далекий, послышались вдруг под землей из-под гроба артиста:

— Кто, дерзкий, покой мой тревожить явился? Кто ты, что посмел на то место улечься, где некогда прах мой лежал?

И новый жилец тем же шопотом странным, похожим на шопот листвы, отвечает:

— А ты кто?

— Я воина череп, героя! Сто лет уж минуло, как прах мой в мундире, с почетом был предан земле. Из белого мрамора памятник пышный поставлен был мне здесь вдовою! А ты кто, — ответствуй!

И шопотом тихим артист отвечает:

— Я был человеком, — теперь я покойник— иль труп, иль ничто, как угодно.

— Какого же званья был ты?

— Да всех понемножку! Я был королем и солдатом, — хоть в битвах на сцене сражался, — я был пастухом и монахом, ну, словом, был всем я, — а ныне стал трупом!

— Ты шутишь нахально! Когда бы меня прикрывала земная еще оболочка, да шпага была бы при боку, о, я б показал тебе дерзкий!

— Напрасно, сосед! Не сердись! Шутить я с тобой не намерен, да шуткам здесь не место! Прости, что явился в могилу чужую — случилось же это невольно. Ах, если бы мог приказать мой безмолвный язык и недвижные ноги ходили!..