Царица бедных. Рассказы

Дохнула на землю суровая осень, попадали желтые листья, шумящим ковром устилая дороги… И голые, черные прутья беспомощно к хмурому небу тянулись, как будто с мольбою. Но весь горизонт лишь туманы застлали завесою мглистой, да плакало небо дождями… А ветер гудел, завывал и носился, сгибая верхушки деревьев, мохнатые, сизые тупи одну за другой погоняя. И, пенясь, высоко вздымались зловещие волны широкой реки…

В то время (сто лет тому было) тянулся торжественно-тихо кортеж похоронный к кладбищу.

В шитых, парадных кафтанах певчие шли впереди, а за ними плелось духовенство… В черных попонах шестерка коней тихо везла колесницу; пышный гроб возвышался на ней, а на гробе венки, треугольная шляпа и шпага.

Вослед колеснице провожатых толпа шла большая. В ботфортах и длинных перчатках военные шли, ведомств разных чиновники в шляпах с плюмажем, дамы в шлейфах тяжелых… В каретах с гербами сидели почтенного возраста дамы в робронах и фижмах; у дверец же шли гайдуки в париках и высоких чулках, господ охраняя от нищих, калек и убогих, что с жалобным плачем бежали по грязи, моля подаянья.

Но вот показалось кладбище — последний приют. Огражденное толстой стеною из камня, пустынно смотрело кладбище. С десяток могил приютилось близ церкви, а дальше был лес да поляны. Деревья шумели последней листвой и гнулись под ветром сердитым.

Колокол глухо ударил раз и другой, и к воротам подъехал кортеж. Сняли гроб с колесницы, из карет провожатые вышли и тесной толпой все направились в церковь.

Гроб, окруженный свечами, открыли. В нем лежал человек средних лет в парике и с косичкой. Шитый кафтан облекал его тучное тело, золотой воротник подпирал подбородок обритый, жирные, бритые щеки отвисли, только нос, горделивый и тонкий, возвышался из гроба, уваженье вселяя к фигуре.

Началось отпеванье. С строгими лицами, гроб окружая, стояли друзья и родные; в трауре, плача, стояла вдова. Дамы к глазам подносили платочки, а в платочках скрывались флаконы с духами (умер внезапно покойник, вспылив за пикетом). За дамами были мужчины, а дальше уже слуги, подобно статуям, стояли у входа.

Кончился длинный обряд; мертвеца понесли на кладбище и, при пении певчих и плаче вдовы и родных, опустили в могилу.

Провожатые все поспешили к воротам, где ждали кареты. Захлопали дверцы карет, загремели колеса, и быстрые копи, копытами звонко стуча, увезли провожатых… На пустынном кладбище могильщики только остались да сторож. Могильщики парня за водкой послали, и выпили дружно «с устатку», а сторож на пенку забрался— согреть свои старые кости.

Снова осень холодная настала с туманом сырым и дождями. Желтые листья кружась сыплются тихо с деревьев, и гонит их ветер сердитый. И голые прутья, в обиде, беспомощно к небу взывают. На кладбище по-прежнему пусто; — прибавилось, правда, жильцов, да лежат они в разных местечках для глаз незаметно. Только там, где зарыли особу в мундире, памятник пышный стоит. Белый мрамор блестит на дожде, барельеф в нем с одной стороны: женщина с горестным видом в хитоне над урной склонилась, а в левой руке опрокинутый факел; с другой стороны два меча скрещены, и римская каска над ними, а с третьей выбита золотом надпись: «в Бозе покоится прах секунд-майора и кавалера такого-то (имя рек); родился тогда-то и умер тогда-то, а жития было его сорок пять лет. Был в битвах и ранен, отставлен с мундиром…» И тут же внизу хитроумный поэт начертал эпитафию складно:

Руки в перчатках скрестя на груди, лежит прах майора спокойно, спокойно ждет участи общей, когда ни чины, ни почет, ни высокость рожденья, ничто не спасет от гниенья. Гроб отсырел от воды, широко раздвинулись щели, и в гробе вода показалась под самой спиной манора. Чернеет шитье на кафтане, чернеют лицо, подбородок, перчатки, чулки, и под кожей раздутой уж движется что-то…

А к пышному мрамору часто вдова, приезжая в карете, приходить. И тихо, колени склонив на блестящие, белые плиты, молится, плачет о том, кого нет, кто уж не муж, не майор, не доблестный воин в чипах, а просто никто иль ничто— жалкая глыба земли.

И знают о том только черви, что множатся, лезут, ползут из щелей гробовых и отовсюду, да знают деревья, берущие сок от земли для питания листьев, да ветер, что носится с ревом, срывая уборы весны и бросая их в землю, чтоб вышел из них перегной, удобренье для будущей жизни.

Минуло двадцать пять лет… Вдова перестала ходить на кладбище, — дряхлой старухой она умерла у родных, — подле мужа ее схоронили. Памятник думали ставить на первых порах, а потом и забыли могилу старухи с крестом деревянным. Насыпь травой заросла, вкруг её выросла купа деревьев кудрявых, и скрыли деревья могилу старухи от глаз проходящих. Белый памятник мужа тоже стал поддаваться стихиям… Падая осенью, листья чернели и гнили на нем; сыпался снег по зимам образуя наметы… Треснул в подножии мраморный крест, треснули также ступени, фундамент из цоколя ноздриться начал, повыросла в скважинах травка.

Под камнем тяжелым, в гниющих щепах с позолотой разрушилось тело майора, и кости его обнажились. Благородные кости лежали в порядке; местами на них сохранились остатки одежды богатой: воротник золотой, почерневший, пуговки, пряжки, — кружевные-ж манжеты, воздушный батист уж истлели…

Как тучи, гонимые ветром летели года за годами, и столько же минуло лет.

<В оригинале отсутствует часть текста. — Прим. авт. fb2>…сменилось. Примерли все, кто за гробом майора шел на кладбище: важные баре и дамы в робронах, и слуги их. Умер и сторож давно; могильщики умерли также, и новые их заменили, — такие же бравые парни, смышленее разве немножко…

Многое также кругом изменилось на тихом кладбище, обширнее стала обитель забвенья и мира, и в новых могилах жильцы разместились согласно чинам, положению в свете…

Памятник белый майора совсем потемнел, в землю сел и склонился… Женщина с горестным видом в хитоне упала, в осколки разбилась, а урну похитили воры. Высокой волнистой травой заросла вся площадка, раздвинула камень трава та, и, трещины дав, на ступени огромный кусок отвалился…

А буря докончила то, что временем начато было. Осень стояла; ветер с моря гнал в реку обратно всю воду, вздувалась река, свирепела, как лев поднимала косматую, белую гриву и на берег с ревом кидалась… Лил дождь беспрестанно, и с шумом дождя сливались порывы ужасные ветра. В вихрях ненастья, во мраке, выстрелы пушек гремели… То знак был зловещий, что волны морские на город стремятся…

И волны, одна чередуясь другою, как полчище страшное, ринулись вдруг на кладбище! Согбенный ветром стонали деревья, качаясь подобно былинкам, скрипели заборы и рухнули разом… Точно зверь разъяренный, почуявший волю, залили волны кладбище. Все покрылось водою, одни лишь верхушки дерев торчали, сучья свои к небесам простирал. В волнах крутились кусты и деревья, что вихрем вырваны были, крутились и плавали балки, кресты и беседки, плавали даже гробы с мертвецами, а в ямах могильных, как в омутах черных, крутилась вода…

Ночь наступала. Грозна была бурная ночь! Прячась между тучек, разорванных ветром и быстро летевших по небу, — месяц украдкой холодным сиянием светил над кладбищем размытым. И плавали в страшном хаосе, стуча друг об друга гробы и кресты, и деревья.

А мраморный памятники все ж уцелел! Лишь фундамент подмыли волны морские, да Бог весть откуда, на мраморный крест, с расщепленным днищем челнок нанесли.

Еще четверть века прошло. Памятник пуще дряхлеет. Белого мрамора часть лишь осталась, и золото надписи смыто дождями да снегом. Белые буквы подобно слепцам, незрячими смотрят очами, и темен их смысл и запутан. Сорной травою кругом заросло все, — не видно ни плит, ни ступеней. Осень опять наступила, листья опали с деревьев, ветром холодным сковало размытую глину дорожек. На лужах холодный тонкий ледок по утрам звенит как стекло под ногою. А там и снежок появился, еще и еще, и пушистою, белою шубой одел все кладбище. И замерло в спячке надолго все, что жило осеннею жизнью. Наглухо снегом забило тропинки, толстым налетом покрыло кресты и деревья. Как тихо, как мирно, как чист этот воздух морозный! Падают мягко на землю с деревьев снежные хлопья. Изредка мерзлые ветки хрустят в вышине. Стая крикливых ворон пролетит черной тучей и каркать тоскливо начнет, по деревьям рассевшись… И снова ни звука.