Хроника лишних веков (рукопись)

Помню, подняли с земли, понесли, положили, на лицо легло мокрое, холодное полотенце, вроде надгробной плиты… я мотнул головой, задохнувшись.

— Ожил! — сказал трезвым голосом Демарат и поплыл надо мною в тумане. — Прости меня. Я не думал, что это так обессилит тебя.

Хотелось утра…

А утром было яркое солнце, и свежие, зеленые холмы, и веселая вонь гуннской конницы, и не было никакого шатра, и я смутно вспомнил только широкую пасть купца Феодосия.

И Демарат, посмотрев на меня утром, сказал:

— Ты бледен. Не убивайся. Считай, что виновен — я.

— Я хочу туда, где нет философов, — сказал я ему и чуть не заплакал поутру.

Демарат усмехнулся:

— Твое желание исполнит сам базилевс.

Аттила выходил навстречу солнцу из восточных врат дворца — пешком, в том же, вчерашнем одеянии, но поверх него — в пурпурном плаще до икр. Белого жеребца вели следом. Все склонились, он поманил меня пальцем. Я вышел в пустой коридор среди тел и, поддаваясь всеобщему благоговению, очень устыдился, что на голову выше вождя гуннов. За сим встал на колено.

— Распугаешь мне всех торговцев, — ни зло, ни весело, но твердо и просто сказал сверху базилевс. — Без певцов тоже плохо… как без женщин.

— Сила не моя, — снова пытался я оправдаться, озноб мёл позёмкой по спине. — Она вырывается, как пёс из подземелья. Отошли меня, базилевс.

— Тебя с заката никто не держал. — Он вдруг упёрся пальцами мне в темя. — Кто должен быть заклан, был заклан… и поджарен. Я предчувствовал. Я предпочту отослать тебя в Константинополь.

— Помилуй, базилевс, — ужаснулся я.

Чья-то рука со стороны подала базилевсу костяной амулет на суровой нити.

Аттила набросил его мне на шею:

— Носи. Мои воины видят тангэ на два полета стрелы. Тангэ защитит не тебя, а их. Ты услышал меня верно. Константинополь не для тебя, а для меня. Рано сжигать столицы.

В полдень я прощался с Демаратом уже верстах в десяти на восток от Аттилополиса. Он развернул коня и встал ко мне лицом.

— Здесь расстанемся, — сказал он просто, без чувств, и протянул мне руку.

Я протянул свою, и мы пожали руки по-эллински — за предплечья.

— Благодарю тебя, — сказал он.

— За что? — На душе у меня сделалось тепло и грустно.

— За то, что отогнал орла, терзавшего мою печень, — сухо улыбнулся он.

— Какого орла? — не понял я.

— Скуку… Хищник вернется, но не сегодня и не завтра.

— Благодарю и тебя, гипостратег Демарат, — ответил я ему. — Меня несет какой-то страшный поток… Я как в горной реке, несущейся вниз с крутизны. Ты бросил мне с берега доску.

Демарат опустил взгляд и чуть погодя кивнул:

— Хорошая встреча… Стоит упросить Судьбу, эту дряхлую капризницу, хоть еще раз свести наши дороги.

— Тогда, когда вернутся наши орлы? — не сдержался я.

Демарат тихо рассмеялся.

— Заезжай в гости, — пригласил я его. — Найдешь меня где-нибудь на берегах… — я чуть было не сказал «Днепра», но успел вспомнить его название, данное древними греками, — …Борисфена. Заезжай в гости вместе с Нисой.

— О! — Демарат поднял палец с перстнем. — Ты вспомнил Нису. Добрый знак. Может быть, мы еще встретимся в пределах обеих Империй. Прощай, гипербореец!

И он поддал жеребцу под ребра.

— Прощай! — крикнул я ему через плечо, с трудом разворачивая коня.

Он поднял руку, обернулся — и канул за вершиной холма.

…Путешествие на восток длилось меж турьих стад и великого множества дичи. В те времена Европа кишела жизнью по-африкански. Проводник Гор вел экспедицию сначала прямо на восток, потом начал заворачивать севернее… и чем северней, тем радостней просыпался я по утрам.

Мы пересекли на плотах Тирас, а потом и Гипанис, то есть Днестр и Южный Буг, и я потребовал строго держаться направления «норд» — мне не терпелось выйти к Днепру эдак прямо под грядущий Киев… Тангэ Аттилы действовало безотказно: и на большой дороге, и перед тынами маленьких крепостей — всюду были обеспечены бесплатный постой и почтение хозяев.

Может быть, властная рука судьбы перевернет сосуды песочных часов еще раз. Тогда я запасусь терпением и составлю к моей истории том-приложение: «Этнография великого переселения народов глазами гиперборейца». Нынче же фабула повелевает не медлить, отбросить пейзажи и народы, а новый абзац начать словами:

«И вот однажды…»

Густели сумерки в дубраве, чернотой красило стволы. Я отошел от костра и поднял взгляд. Высоко, в изломах ветвей, сидела крупная птица, а рядом с ней беленькой точкой светилась звезда. Потом я оглянулся назад: лохматые, но не страшные чудища, гунны, ворчали и шевелились вокруг огня. Затем я снова вернулся взглядом в лесной мрак, и он был мне приятен в тот вечер. Я смотрел сквозь него на север… и сделал еще один шаг. Прямо передо мной стоял темный веер орешника, и его ветви порывисто и слабо светлели от недалекого огня…

Я шагнул еще раз — и вся картина пропала!

ЧУЖИЕ БЕРЕГА

Жгучая белая мгла объяла меня. Я сгорел в ней сразу весь — до последней искорки-мысли… и все же искорка долго-долго вилась, не затухая.

«Догнали! Сжигают!»

И был удар — и бытие стало убийственно-твердой плоскостью боли.

Я был наг под ослепительным черно-синим небом. Я вскочил, сменив плоскость самого сильного ожога — со спины на ступни.

Я стоял на льду, съехав перед тем на нестерпимо горевших теперь лопатках с очень крутого, ледяного же склона… Лес под сдвинутым в сторону куполом ночи обрывался наверху, и отблески варварского костра мерцали как бы в застекленном мраке.

— Свободный! — услышал я позади себя и над собой гулкий глас. И повернулся.

Передо мной в пяти шагах стоял великан, облаченный в глухую черную броню, словно залитый ею, броней, с темени до ступней. Мои глаза приходились на уровень серебристой пряжки его символического пояса.

…И все же это был не бог Один. Я рассмотрел его всего, кроме лица. Лоб, глаза и частью щеки были скрыты черным матовым шлемом — но без глазных прорезей! Статичный поворот головы — от меня чуть в сторону и вверх — казалось, выдавал человека слепого!

А руки-то! До чего были страшны кисти рук — черные, трехпалые клешни-щипцы с яйцевидными наростами на суставах фаланг. Черная с металлическим отблеском броня — я был уверен, что это панцирь — напоминала по фасону френч без пуговиц и лацканов, со стойкой воротника под самый кадык. Под левой ключицей платиново блестела «нашивка» — кольцо с пальмовой ветвью внутри. Штаны великана напоминали мягкую броню, на ногах были низкие массивные сапоги.

Мир великана ослепительным светом и нестерпимым холодом напоминал Манчжурию.

И я вновь услышал голос, хотя великан не открывал рта.

— Сигурд-Омега, воин Белого Круга, преклоняется перед Свободным. Сигурд-Омега призван служить миссии Свободного. Нужно спешить.

Я невольно сделал поклон и заметил, как трясутся мои голые синие коленки.

— Нужно спешить, — как я догадался мысленно, телепатически повторил великан.

В его трехпалой руке появился прозрачный цилиндрик. Он навел его на меня. Из цилиндрика вырвалась струйка дыма. Я ощутил порыв жаркого воздуха — дым обволок меня и превратился в бесцветное одеяние-кокон. С рукавами-штанинами! Теплое, как бобровая шуба и легкое, как купальник. На ногах штанины стянулись внизу и обхватили ступни…

«Наверно, я все-таки умер в Манчжурии…» — грешным делом мелькнула мысль.

Сигурд-Омега указал страшной клешней куда-то в сторону и в даль. Там, на льду, лежала огромная замерзшая капля.

Но не успел я моргнуть, как мы оказались внутри нее — этой капли — и взмыли в небеса.

Подо мной, в двух верстах, никак не меньше, раскинулась ровная ледяная пустыня… Я стоял на совершенно прозрачной мембране, чувствуя сильное головокружение.

Посреди пустыни, на просторе полярных льдов, вздымался сказочный город, хрустально сверкавший на солнце башнями и сферами титанических объемов, — и часть города была как бы срезана по неестественной границе дня и ночи, рассекавший мир арктического света извилистым потоком. Вплотную к арктическим протокам и небоскрёбам, местами как бы растворяя их формы и объемы, стояли леса, окутанные ночной тьмой. Граница ночи поднималась незримой мембраной-занавесью до самого свода небес… Плоть сумрака за ней казалась бархатом театрального занавеса без складок, а на небесах, в пронзительно-синем сиянии дня темнела огромная, растянувшаяся за горизонт ночная клякса-полынья, усеянная звездами.