Божий Суд

Судебное разбирательство шло к концу. Мы приступили к последнему десятому завету. За него судят завистников, мздоимцев и жадин. И по нему Валерий хотел признать меня виновным.

Он, правда, не инкриминировал мне зависть. Этот порок как-то минул меня стороной. Не приходилось мне завидовать кому-либо, не было к этому склонности. Не желал я чужой жены, чужих богатств, чужого имущества. Наоборот, к концу жизни я стал понимать, что чем меньше у тебя вещей, тем проще жить. Большие деньги, большие богатства закабаляют человека. Он вынужден им служить, он вынужден их беречь и приумножать, ибо безумная их трата — тоже грех, грех мотовства. Грех не менее постыдный, чем грех стяжательства. Но, слава богу, этих пороков я избег.

А вот в мздоимстве признаться пришлось. Как-то по молодости, работая в сфере услуг, я вдруг узнал, что если быть более

"отзывчивым" на просьбы людей и в нарушение инструкций выполнять некоторые дополнительные просьбы клиентов, можно неплохо заработать. И сейчас на суде мне пришлось признать тот факт, что бес стяжательства овладел мной тогда. К счастью, на непродолжительное время. В один прекрасный момент я вдруг понял, что те клиенты, которые не просили меня о дополнительных услугах и не предлагали мне за это деньги, стали меня раздражать. Они мне не нравились, мне хотелось «добреньких», сующих мятые трешки и пятерки. Мне уже не хотелось быть бескорыстным и делать что-то "за так". Мне уже мало было законной зарплаты, я хотел постоянного побочного дохода, хотя особой нужды у меня в нем не было — я ведь не голодал, не холодал. По счастью, у меня вскоре появилась возможность сменить это место работы на такое, где не надо было вымогать деньги из окружающих, и я, осознав этот засасывающий и липкий грех, овладевающий мной, решил устроиться туда.

Не проще было разобраться нам и с жадностью. Наверное, только здесь, на Высшем суде можно было определить ту тонкую грань, ту черту, за которой экономность переходит сначала в скупость, а потом и в жадность. Ведь скупой и жадный жаден не только до денег, до которых здесь, на Божьем суде, нет никому никакого дела. Кому здесь нужен презренный металл и разноцветные, хрустящие бумажки, символизирующие богатство и преуспеяние на грешной

Земле. Хуже, что жадность к деньгам приводит к черствости и скупости на доброту и бескорыстие. И я тоже был не слишком щедр к окружающим. Я не считал бескорыстие пороком, но и не считал его достоинством, а это- грех. Я не всегда был добр к окружающим, я не всегда был к ним внимателен и участлив в их бедах и проблемах. А это тоже грех. И Валерий старательно перечислил все мои подобные грехи. И пусть все они были незначительны в отдельности, но их было много, и в сумме все это тянуло еще на один кожаный мешочек для левой чаши весов.

В итоге стрелка моих весов заметно склонилась влево, но по счастью до опасного красного сектора немного не дотягивала. Для обычной души это значило победу! Ни до уровня насекомого, ни до уровня животного ее уже не опустят. Ее могут, стерев все полученные знания и навыки, вселить в новое человеческое тело. А это означало новую жизнь, и, быть может, новый шанс стать избранным. Но я-то уже был избранным и для меня этот результат был явно недостаточным. Единственное, что могло меня спасти, это добрые дела, сделанные мной при жизни. Мне представлялась возможность вспомнить и перечислить все их. Тогда и на правую чашу весов положат кожаный мешочек, и стрелка весов может перейти в желанный зеленый сектор!

Валерий, объявивший мне об этом, смотрел на меня с любопытством.

А я судорожно попытался вспомнить, хоть что-то, за что меня бы с благодарностью помянули бы на грешной Земле. Но чем больше я размышлял о прожитой жизни, тем меньше у меня оставалось надежд припомнить хоть что-нибудь, достойное называться добрым поступком. И не потому, что я был каким-то необыкновенным злыднем, просто все хорошее, что я кому-либо делал, было настолько естественно, что похваляться им было так же нелепо, как тем, что просыпаешься по утрам или тем, что ешь, когда голоден.

Об этом я и сказал:

— Высокий суд, прежде чем говорить о себе, я хотел бы рассказать о других. Пользуясь предоставленной возможностью, я бы сначала хотел попросить за других.

В прожитой мной жизни были случаи, когда мне бескорыстно помогали разные люди. Причем делали они это не потому, что выполняли служебный долг, возложенный на них государством или работодателем, и не потому, что я их об этом просил. Достаточно вспомнить тех незнакомых мне водителей, что без всякой инициативы с моей стороны сами останавливались на шоссе и предлагали меня подвезти до нужного мне места. И при этом не один из них даже не завел разговора о деньгах. Сейчас я припоминаю, трех таких водителей, а возможно их было больше, а были еще и другие люди, помогавшие мне в иных случаях. И было их много. И мне бы хотелось, чтобы добрые дела всех этих людей не забылись и были по достоинству оценены на вашем Суде.

Что же касается меня, то я, пожалуй, откажусь от своего права на защиту. Не потому, что меня не волнует моя судьба и мне безразлично, как со мной поступят. Просто я не могу вспомнить ни одного поступка, доброго поступка, который я делал бы именно по своей доброте. Да, я уступал место в общественном транспорте людям пожилым и женщинам с детьми на руках, но не потому, что это было моим душевным порывом, а потому, что так было принято в том обществе, в котором я жил. И вежливым и пунктуальным я был по той же причине. Поэтому, если и делал я что-то достойное для других, так это потому, что придерживался общепринятой морали и внушавшихся мне сызмальства заветов божьих, а вовсе не потому, что мне хотелось сделать добро людям. Почему я и считаю, что нет никакой моей заслуги в том, что я делал что-то хорошее. Я отказываюсь от защиты.

Защитил меня Валерий. Перед своей речью он прикрыл лицо руками, а когда ладони опустил, передо мной стоял другой человек, чем-то похожий на писателя Чехова. По-моему, даже в пенсне. Он покашлял в кулачок и, чуть картавя, начал свою речь:

— Высокочтимый суд, позволю обг-г-атить ваше внимание на то, что наш подсудимый ничего для себя не пг-г-осит.

После этой высокопарной фразы я понял, кого он мне напоминает — адвоката времен царской России. И тут я сразу его раскусил. Валерий прошел четвертый свой этап, связанный с развитием творческих данных, видимо, как театральный актер. Отсюда вся его страсть к смене облика. И его можно было понять. В этом потустороннем мире у душ обслуживающего персонала было не так много развлечений. И, меняя свои маски, Валерий нашел себе своеобразную отдушину. И суровый Жеглов, и добродушный адвокат — это просто роли, которые он пытается хорошо сыграть.

Я уже не скорбел о том, что он был ко мне так строг. Тем более, что на его месте точно также должен был поступить и я.

А Валерий тем временем продолжал распинаться о моей скромности. Бросив картавить, он незаметно перешел на деловой тон и будничным голосом сообщил о тех фактах, когда я действительно оказался добр к окружающим. Не скажу, что их, этих фактов, было так уж много, и не стану расписывать конкретно, в чем они заключались, но они были. И на правой чаше весов действительно появился мешочек из кожи. Сначала он был невесом, а потом стрелка под его воздействием заскользила вверх и, поколебавшись, застряла строго посередине — на граничной черте.

Я же в этот момент почувствовал облегчение. Именно так — физически. Входя в этот зал, я чувствовал какую-то тяжесть в плечах, какой-то груз давил на меня сверху, а теперь я вновь приобрел необыкновенную душевную легкость. И я понял почему. Все мои грехи, все мои дела лежали там, наверху, на чашах весов. Сейчас результат оценят и мне вынесут вердикт…

И опять, как оказалось, я поторопился. Я услышал бы вердикт, если бы был на этом суде новичком, но я был избранным третьей категории и Высший суд должен был оценить еще и то, как я выполнил задание.

Валерий, принявший более привычный мне облик, вытянул вперед левую руку. Из ничего в его руке появились листки бумаги. Я не видел, что на них было написано, но меня осенило: это были мои рукописи.