Божий Суд

X

Заповедь шестая известна всем: не убий.

За нее страдают многие. Даже те, кто в жизни никого не убивал. Потому что на Божьем суде она толкуется как и все прочие — расширительно. Виновным по ней признаются не только те, кто своими руками убивал других людей, обагряя свою душу чужой кровью, но и те, кто вольно или невольно наносил окружающим травмы: физические или душевные, все равно. По этой статье виноваты даже те, кто желал другому смерти. Произнесли вы обиходное: "Чтоб ты сдох!", подумав при этом, что действительно желаете смерти кому-то, пусть даже очень злому и нехорошему человеку, так с вас уже и спросится за это. Правда, не так строго, как если бы вы приставили к виску его пистолет и нажали курок, но все равно спросится. Ибо только бог, дарующий нам жизнь, имеет право ее отнять.

Также поступили и со мной. Я тоже никого не убивал, я даже никого не изувечил за всю свою жизнь. Поскольку не был ни автомобилистом, ни милиционером, ни охотником, ни хулиганом, ни крановщиком, ни врачом, ни кем-то еще, кто может хотя бы случайно нанести травму другому человеку. В этом я был чист. Но я дрался.

Пусть всего несколько раз и те по молодости, но я бил или пытался бить другого человека, пытался нанести ему удар. И здесь на суде не разбирали — прав ли я был, или не прав. Я дышал злобой во время тех драк, и теперь мне это ставилось в вину.

Припомнили мне и другие случаи злости. Когда я желал людям, обидевшим меня, всяческих неприятностей и даже смерти.

Валерий, монотонно зачитавший все эти случаи, спросил у меня, не хочу ли я еще чего добавить.

И я ответил, что полностью признаю свою вину во всех этих эпизодах и единственно опасаюсь, как бы обвинение чего-нибудь не пропустило. И поделился своими сомнениями о двух случаях из своей жизни, когда две разные женщины, в разное время пользуясь доброжелательным моим к ним расположением, просили принести им некоторое химическое вещество с производства, где я работал. Как выяснилось позднее, обе они, зная про его ядовитые свойства, собирались травить им своих ближайших родственников: одна — отца, другая — брата, изводивших их своим беспробудным пьянством. Обеим я, естественно, отказал, отравы не дал, но в то же время, надо признать, не попытался разубедить их в подобных преступных желаниях.

Сказав лишь, что желание их глупо, не объяснив при этом всей полноты ответственности за него. Вот я и хотел бы знать, как Высший суд оценит подобные мои действия.

Валерий молча посмотрел на меня, словно ожидая решения свыше. Но после непродолжительной паузы, поняв, что словесного ответа не будет, сказал:

— Высокий суд, с этим заветом все ясно, и мы переходим к следующему пункту.

Завет седьмой.

По нему мы тоже вынуждены признать нашего подсудимого виновным. Или у него другое мнение? — Валерий вопросительно посмотрел на меня.

— Почему же, я признаю себя виновным и по этому пункту, — после секундного замешательства сказал я. — Это там, в мире живых, как человек, познавший только двух женщин, со второй из которых я к тому же вступил в законный брак, я мог считаться практически безгрешным. А здесь, на суде, где все толкуется немножко шире и немного по-другому, я готов признать и этот грех за собой.

Я понимаю и признаю, что виноват в том, что за свою земную жизнь я не единожды хотел совершить его, этот грех. Я неоднократно оказывал знаки внимания различным женщинам, пытаясь добиться их благосклонности. И однажды, будучи уже женатым, был чрезвычайно близок к окончательному падению — чужая женщина была так близка и доступна, что только неудачное место нашего пребывания в тот момент помешало нам предаться греховной страсти. Так что я, естественно, признаю себя виновным и по этому пункту обвинения.

Ведь ни для Суда, ни для меня самого не будет откровением то обстоятельство, что причиной моего достаточно скромного поведения в прожитой жизни являлось не то, что я вовремя одумывался, вспоминая об этой седьмой заповеди, а то, что я зачастую просто не мог порой добиться желаемого. На самом деле я хотел грешить, и хотел часто. Как всякий нормальный и здоровый мужчина.

Но пусть Суд не считает, что последней фразой я хочу прикрыться от обвинения несовершенством человеческой натуры и ее животными, физиологическими инстинктами. Я в любом случае признаю себя виновным и готов нести соответствующее наказание.

Да уж, хоть я и не помнил своих предыдущих судебных заседаний, тем не менее, я просто нутром чувствовал, что на этом суде бесполезно защищаться и искать себе какие-то оправдания за сделанное на Земле. Здесь нужно каяться. И чем искреннее ты это делаешь, тем больше шансов, что тебя простят. Да и по тому, как внимательно смотрел на меня в этот момент Валерий, я понимал, что тактика моя верная.

И именно в этот момент, когда я чуть было не расслабился, божественное правосудие нанесло мне неожиданный удар. Это был тот самый случай, о котором перед входом в этот зал меня предупреждал Валерий.

— А что подсудимый скажет по поводу Ротмистровой Марины

Владимировны? — спросил мой строгий прокурор.

Я молчал.

Я судорожно вспоминал женщину с такой фамилией. Не вспомнил. Попытался вспомнить всех Марин, с которыми был знаком. В памяти всплыло трое. Все они были моими сотрудницами в разное время и в разных организациях. Но насколько я помнил, ни одна из них не носила такой фамилии. Да и две из этих Марин были не краше атомной войны и вряд ли могли вызвать какие-либо желания из тех, за которые меня здесь судили. Ну а с третьей дальше обычного девичьего кокетства с ее стороны и дежурных комплиментов с моей ничего вроде предосудительного не происходило. Поэтому я впервые неуверенно спросил:

— А кто это?

Валерий довольно усмехнулся и сделал какое-то движение пальцами, словно попытался распахнуть ладонь. И в этот момент передо мной появилось изображение в круглом окошке. Я словно глядел в какую-то трубу. Там я увидел женщину в белом халате, видимо врача, которая, сидя за столом, что-то писала. Я смотрел на нее чуть сверху и не видел ее лица. Это продолжалось несколько секунд. Потом женщина, отложила ручку, поднялась и вот тут-то я ее узнал.

Изображение тут же исчезло.

— А я и не знал, что ее фамилия Ротмистрова, — сказал я.-

Но, насколько я помню, наши взаимоотношения с ней никогда не переходили черты приличий. В общем-то, их и не было, этих взаимоотношений, мы с ней даже ни о чем ни разу не разговаривали. Двумя словами не перекинулись.

— А хотелось поговорить? — заинтересованно спросил Валерий.

— Да, она мне сразу понравилась, как только я ее увидел, — признался я.

— Вот о том-то и речь, — произнес мой прокурор с довольным видом и отвернулся от меня.

Дальнейшая его речь была уже обращена не ко мне.

— Высокий суд, — начал он, — согласно книге судеб наш подсудимый и упомянутая мной Марина Владимировна Ротмистрова, которая является избранной второй категории, должны были встретиться, и в результате этой встречи должен был родиться новый избранный. И, возможно, не один. Тем не менее подсудимый не проявил никакой инициативы, чтобы это предопределение произошло.

Вот это новость для меня! Я только что не подпрыгнул на месте. Оказывается, эта милая и обаятельная женщина тоже такая же как я, и наша встреча была предопределена свыше. Надо же! А еще она должна была родить от меня ребенка! Потрясно!

Но у меня был контраргумент.

— Высокий суд, я прошу слова, — произнес я, едва Валерий сделал паузу.

Начальник смены посмотрел на меня с неудовольствием.

Но тихий голос свыше произнес: "Говорите".

И я сказал:

— Может, я что-то не понимаю, но мне кажется, что я встретился с этой женщиной слишком поздно. В первый раз я увидел ее в санатории «Сосновое», когда со старшим сыном приехал туда отдыхать и лечиться. Мне было уже сорок, я был уже много лет как женат, и если бы я завел с ней интрижку, да еще и с такими последствиями, как рождение ребенка, то разве бы я не совершил именно тот грех, за который меня сейчас судят. Или для избранных другие законы и связи между ними не являются нарушением завета?