Через сто лет

Занялся другим зубом. Его сточил более-менее удачно. Прихватил, конечно, немного мясца, но не очень, в пределах нормы.

Разрезанную щеку зашил – на этот случай у меня специально припасена леска и набор сапожных иголок. Не очень эстетично, но надежно. К вечеру прихватит мясом, леску состригу. На всякий случай достал степлер и пробил восемь скобок, для укрепления. Замазываться не стал, не люблю. Некоторые швы гримом закладывают или пластырь наклеивают, а я нет, так и хожу. Вообще, заштопанные физиономии с утра совсем не редкость, у каждого пятого, наверное.

Так и живем.

Вернулся в комнату, оделся. Рубашка оказалась мятой, пришлось погладить, поскольку снимать было лень, да и времени совсем не оставалось, погладил на себе. Горячо, и плесень такого не любит.

Причесался. Обычно я парик не расчесываю, чего его расчесывать? Он у меня пластиковый, недорогой, зато термоустойчивый, ему как один раз придали правильную форму, так она уже четыре года и держится, и расчесывать надо только раз в месяц, да и то только для того, чтобы вычесать из волос мусор и всяких там жужелиц, решивших обосноваться в синтетической шевелюре. От жужелиц, кстати, есть дихлофос, только у меня кончился давно. Но я их топлю в скипидаре – вечером в ведро опускаешь, утром все передохли. Хотя, если честно, я давно уже парик не дезинфицировал и не расчесывал, так что сейчас он выглядит не очень хорошо. Ладно, вечером займусь по-хорошему.

Прихватил ранец и побежал. То есть пошел быстрым шагом.

Возле школы потрогал губу – заросло поверху. Вот и все, к.б. жив, почти здоров, вечером выдеру скобы.

На крытой скамейке возле крыльца школы сидела Костромина, демонстративно читала книжку. Ногу на ногу закинула, желтый пластиковый дождевик ломался нервными угловатыми линиями, шляпка красная, тоже пластиковая, корабликом, красиво, в соответствии.

– Привет, – сказал я. – Здравствуй.

– Привет, Поленов, привет, – не отрываясь от книги, буркнула Костромина. – Что-то ты плохо, как всегда, выглядишь, опять одежду на себе гладил?

– А что? – спросил я.

– А то. – Костромина захлопнула книжку. – Ужасно это, Поленов, никуда не годится. Рубашка к пузу приплавилась, волосы склеены, рожу распотрошил. Учу тебя, учу, а все без толку.

– Да ладно… – отмахнулся я. – Просто… У меня телевизор взорвался неудачно, стену вынесло, до трех ночи заделывал.

– Ты учишься врать, – констатировала Костромина. – Это хорошо. Конечно, с этической точки зрения, твое вранье омерзительно, но с точки зрения соулбилдинга… Ты растешь. Как с зеркалом? Отражаться не начал?

– Нет. То есть я, конечно, отражаюсь, но не стабильно. Условно отражаемый…

– Условно отраженный… – передразнила Костромина. – Тоскливо-протяженный. Уныло-напряженный. Забыто-раздраженный.

Соулбилдинг явно дает о себе знать. Костромина прогрессирует. Скоро стихи начнет сочинять.

– Беспечно…

– Что читаешь? – спросил я, чтобы сбить поток поэзии Костроминой. – Приличное что или из коллектора?

– «Рыцарь страсти». – Кострома продемонстрировала обложку.

Длинноволосый парень, похожий на идиота, обнимал красавицу в вечернем платье с обнаженными плечами. Тоже похожую на идиотку. И цветы на заднем фоне. Тоже на идиотов похожи, ну, вот примерно как Сиракузовы, только цветы. Из коллектора, само собой.

– Интересно? – спросил я. – Страсти кипят?

Кострома протянула мне размокшую книжку, я прочитал: «Она, взмахнув ресницами, открыла мокрые глаза и прижалась к его широкой груди всем своим трепещущим телом».

Что-то такое я, кажется, уже читал.

– Про любовь книжка, – сказала Костромина.

– И что? – спросил я.

– Ничего.

– По-моему, ерунда, – неосторожно сказал я.

– Ты просто в литературе ничего не понимаешь, – сказала Костромина. – Тот, кто чистит зубы циркулярной пилой, ничего не понимает в жизни. Башку когда-нибудь отпилишь.

– Не отпилю, – отмахнулся я.

– Отпилишь – степлером обратно не присандалишь. Без башки на что парик станешь клеить?

– Ладно… – Я направился ко входу в школу, сделал вид, что к.б. обиделся.

– Плохо получается, – оценила вслед Костромина. – Плохо, Полено, дрянь, не верю я, что ты обиделся. Кстати, как у тебя здоровье?

– Ничего, только пульс участился… Давление поднялось, наверное.

– Ну-ну, ковыляй давай.

– А ты?

– А я еще посижу. Там концентрация глупости слишком высокая, боюсь не выдержать. Иди-иди, и смотри мимо класса не промахнись.

Мимо класса я не промахнулся.

Возле окна неумно и неумело громко шептались братья Сиракузовы. Остальные мальчишки сидели как-то чересчур правильно, обычно все, кроме Беловоблова – у него сросшиеся шейные позвонки, расплываются по партам, как бесполезное и бессмысленное желе, а сейчас строго расположились, точно в корсетах. И я думаю, что это не из-за Инги Сестрогоньевны, не из-за ее указа, а так, по велению души. Хотелось всем быть. Даже галстуки двое надели, строгие, коричневые. А Рейнгольд Людинов и вообще в галстук вставил булавку в виде золотого кузнечика, дурачина. У меня тоже такая, кстати, есть, прадедушкина, раньше такие выпускникам выдавали.

А галстука у меня нет. Может, из старого пальто вырезать?

Девочки тоже изменились. Не все, конечно, но некоторые. Увалдина, Старцева, Груббер. Все надели непривычно яркие платья, Груббер так даже зеленое. И вроде как подкрасились. Хотя тут я не могу ручаться, может, под модификатор погоды попали – радужные цвета препятствуют энтропии, и иногда в модификатор добавляют красители, тогда идет разноцветный дождь.

Показалась Костромина.

Она сняла плащ, оказалось, что под ним старинное платье.

Я не очень хорошо в культуре разбирался, но мне показалось, что в таких платьях не прабабушки ходили, а еще прапрабабушки. Такого глубоко фиолетового цвета с загогулистыми золотыми огурцами, с искрами, с серебристой нитью по краю, очень нарядно, длиной до пяток. И Костроминой оно очень шло. На остальных девочках такое платье бы висело, вот как если бы обрядили скелеты в биологическом кабинете. А на Костроминой хорошо смотрелось. Умела она. Наверное, это из-за соулбилдинга, там, кажется, и одеваться еще учат.

И все на нее стали смотреть.

А Костромина немного покрасовалась и села за мной.

– Как себя чувствуешь? – спросил я. – В ранешнем?

– Нормально, – ответил Костромина. – Бабушкино платье достала, у нас сохранилось. Семейная реликвия. Пыль выбила, надела – и как новенькая.

– У нас тоже сохранилось что-то, если хочешь, принесу. Как собака Кузя?

– Все отлично. – Костромина поглядела на меня с превосходством. – Собака живет… То есть все хорошо, аппетит у него повышенный. Вот, с утра на собачью кухню бегала, консервы рыбные взяла, кормила.

– Рыбные – это для кошек, – сказал я. – Кошки любят рыбу. А собаки любят…

Собаки любят мясо. Кости. Печенье еще, кажется, сухари сахарные.

– Собаки любят колбасу, – авторитетно заявила Груббер в зеленом. – У нас была собака.

– И вы ее сожрали, – грустно закончил я.

Груббер растерянно замолчала, Костромина стукнула меня по голове. Кулаком. Правильно, глупость брякнул, молотком меня надо.

– У нас раньше была, сто пятьдесят лет назад, – оправдалась Груббер. – И никто ее не ел, она сама умерла.

– От голода, – закончил я.

Груббер хотела рассердиться, но у нее не получилось.

– Она не от голода умерла, она от старости умерла. Она уже ничего не ела в конце.

– А моя собака все любит, – сказала Костромина. – Что ни дашь, все ест, можно и не разогревать.

Но Груббер больше не хотела обсуждать собак, отвернулась и уставилась в стену.

– Так-то, – с превосходством сказала Костромина. – Так-то…

Костромина погляделась в зеркало, затем подсела ко мне и спросила шепотом:

– Кстати, ты знаешь, о чем там эти дураки Сиракузовы совещаются?

– Нет.

– Они на Свету впечатление хотят произвести.

– Да. Да?

Дураки. Впечатление на человека. Как же. Особенно Сиракузовы. Если бы они вместе взорвались, они бы и то впечатления на человека не произвели бы.