Через сто лет

Я вот больше соулбилдерам почему-то верю.

Есть еще охотники. Они вроде как на Погробиньского охотятся, на того самого, что открыл про€клятый склеп и был первым укушенным, от него и началось все падение. По преданию, сам носферату, разбуженный в склепе, был настолько древен, что не смог даже подняться на ноги, захлебнулся кровью и разложился в ржавую слизь, передав тем самым всю свою силу и все свое проклятие Погробиньскому, и тот стал первым. А когда первый будет повержен, то все пойдет по-старому – если верить легенде. Старые вупы обратятся в прах, молодые станут людьми.

Я лично в это не верю. Сама история какая-то… Неправдивая. И потом, столько лет прошло, столетия, можно сказать, этого Погробиньского уже бы сорок раз отыскали и вбили бы ему осину промеж глаз. Но не нашли. А значит, не все так просто. Нельзя вернуть душу, вогнав серебряный кол в бледный лоб. Никакого прощения от этого не приключится.

Ну, и практицисты. Технари. Эти похожи на соулбилдеров, но верят в прощение. Они считают, что его надо заслужить делами. Восстанавливают церкви, наводят порядок везде, животных разводят и в леса выпускают, океаны очищают, людям помогают. Короче, надо работать, не сидеть сложа руки, не впадать в уныние – и все наладится. Они и в правительстве у нас, и в школе, и в хозяйстве. Так что мы все, в общем-то, практицисты. Работаем понемногу, стараемся, как получается.

Ждем.

Я сунул в заветный карман «Душ на даче» и увидел еще книгу.

Без обложки.

Это меня заинтриговало. Обычно у нас все книги в обложках – выкидывали ведь сразу из книжных магазинов и библиотек, времени отрывать обложки не было. А если книга попадается без обложки, то наверняка из чьей-то личной библиотеки.

Книжка была древняя совсем, бумага желтая и плотная, и буквы странные, толстенькие и с закорючками на конце. Но понятно все, читаемо. Про каких-то ламий. Кто такие ламии, я не представлял, мне почему-то показалось, что это что-то из области животноводства.

Я немного полистал – на каждой страничке внизу звездочка, наверху крестик с петелькой. Почитал немного.

«…обращения надлежит проделывать следующее:

– растираться мазью из икры золотистого тритона;

– пить сырую воду с надгробий праведников;

– питаться постепенно, чередуя длительные периоды глада с такими же по длительности периодами, когда потреблять следует лишь сушеных комаров, помет нетопырей и шерсть черного волка…»

Дальше страница была залита чернилами, причем так густо и старательно, что прочесть уничтоженное не представлялось возможным, только снизу было разборчиво:

«…условием же обратного обращения являются…»

Клякса. Жирная. Дальше.

«Ибо сила и душа живет в клыках, и их надлежит…»

Кажется, книжка была все-таки не про животноводство. Я собирался полистать дальше, но тут появилась тень.

– Что вы тут копаетесь? – послышалось сверху.

Я спрятал книгу, задрал голову.

Инга Сестрогоньевна Волошина, завуч, серьезная женщина.

– Что ты там прячешь? – спросила она.

– Книжку, – ответил я.

– Книжку, говоришь… А ну-ка, ползи сюда. С книжкой.

Я взял книжку в зубы и взобрался по лестнице, выскочил из цилиндра, предстал перед Волошиной.

Волошина была старым, опытным вупырем, работала в школе уже, наверное, лет семьдесят и являлась большим знатоком детских душ. Я ее побаивался. Да ее все побаивались. Вот и сейчас она посмотрела на меня сквозь длинные, поразительно бархатные для ее возраста искусственные ресницы и спросила:

– Какая у тебя там, говоришь, книжка?

– Книжка-то? Про животных. Как содержать, как кормить… Вот… «Вервольфы Зари».

– «Вервольфы Зари»? Ну-ка…

Я протянул ей книжку, но она оказалась в руках у Волошиной еще раньше, завуч ее уже листала и сомнительно хмыкала, пощелкивая ногтями.

– «Вервольфы Зари», значит… Так… Так, Поленов… Много прочитал?

– Да нет, немного. Там про животных…

– А где Костромина? Вы же вместе работаете?

– У нее комбез порвался, – соврал я, – она за новым побежала, переодеться…

– Что вы за дети… – поморщилась Волошина. – Спецодежда на вас как горит…

– Мы не виноваты, – развел я руками. – Я давно говорил, что комбинезоны нужны кольчужные…

– Кольчужные… Послушай, Поленов, а ты книги воруешь? – спросила вдруг Инга Сестрогоньевна.

Я растерялся, что ответить, не знал, Инга Сестрогоньевна же посмотрела на меня с разыскательским прищуром.

Да у нас все воруют, подумаешь, секрет.

– Воруешь, признайся, – продолжала наседать она.

– Да ничего я не ворую, – вяло отнекивался я.

– Хорошо, если только воруешь, – вздохнула завуч. – Тут многие воруют, все, наверное. В лавке меняют на правильную литературу. Но если вот ты еще стихи читаешь…

– Я не читаю, – перебил я. – Поганое читать запрещено, все об этом знают.

– Да, запрещено… – Завуч понюхала воздух. – Действительно…

– Я что, дурак? – спросил я. – В аут выпасть не хочу, у меня семья.

– Семья – это хорошо, – сказала Инга Сестрогоньевна. – Семья – это основа.

И еще раз понюхала. Подозрительно как-то. Ходили слухи, что у всех педагогов в педагогических целях удалены носовые мембраны. Чтобы они лучше чувствовали своих учеников. Поэтому больше двадцати лет в школе никто и не работает – нервная система не выдерживает даже у нас. Мозг перегружается.

– Ладно, Поленов, иди в учительскую. – Инга Сестрогоньевна подтолкнула меня в спину. – Поговорим там. Распустились..

– Но у нас сейчас занятия, – попытался возразить я.

– Какие занятия?! – к.б. разозлилась завуч. – В учительскую! Живо!

У учителей, кстати, очень хорошо получается симулировать эмоции. Так крикнут, что иногда веришь, что по-настоящему. Но и окукливаются они почему-то чаще остальных. Рискованная профессия. Уважаемая. Учителя все слушаются, хоть обычный дворник, хоть из городской администрации кто.

Я понуро побрел в сторону раздевалки, но Волошина меня не отпустила, окликнула.

– Поленов, стой. Давай лучше действительно на занятия. Про это… – Она похлопала по книжке. – Про это лучше молчать. Понятно?

– Про что молчать-то?

Нет, я действительно не понимал, что произошло такого страшного, о чем следует молчать.

Инга Сестрогоньевна поглядела на меня с прищуром, блеснула красивыми педагогическими зубами.

– А ты не безнадежен, – сказала она. – Вот уж не думала.

Инга Сестрогоньевна поправила парик.

– Я буду следить за тобой, Поленов. Понял?

– Понял, что ж непонятного.

– В класс. И поскорее.

Я поспешил медленным шагом.

Класс меня удивил. Внутри выглядело все совсем по-другому. Обычно у нас все расплываются по партам, лежат, как умирающие, и если взглянуть со стороны, то класс походит на полупустой ящик с подгнившими сливами. Или с полудохлыми осьминогами. Пахнет, кстати, тоже примерно так же, сливово-осьминожье.

А сейчас все было по-другому. Аккуратно, подтянуто, как-то осмысленно. Даже Сиракузовы, отличавшиеся особой сливообразностью и осьминогоподобием, и то как-то собрались, сидели относительно ровно, похожие на фасолевые стручки. Кострома тоже уже на своем месте была, сидела со строгим видом, даже не посмотрела на меня. То есть пока я там в трубе барахтался, она потихонечку в класс проследовала. Ну и правильно, ну и молодец.

Я плюхнулся на парту рядом с ней, как всегда, стал смотреть в окно. Четыре минуты смотрел, на дождь, на пузыри по соседней крыше, на ворону, гуляющую по железу, потом в класс вошла Инга Сестрогоньевна, огляделась, прокашлялась громче, чем полагалось, и начала речь:

– Ребята! Я хочу объявить вам важное, чрезвычайно важное известие! Вы все прекрасно знаете, что наша школа долгое время боролась за высокое звание человеческой школы. То есть учебного заведения, где обучаются не только условно витальные, но и люди! Настоящие люди!

Подчеркнула Инга Сестрогоньевна для нас, условно витальных. Хорошее, кстати, название, лучше, чем другие.