Цветы на болоте

В. Баграмов

Цветы на болоте

Мария, на ходу выдергивая из волос шпильки, прошлепала в сени. Черпала там воду, гремела ковшиком о кадку, пила, поминая чертей от холода. Промерзший пол обжигал ступни. Мария переступала с ноги на ногу, тяжко врастала в проседающие, скрипящие половицы.

«Ровно лошадь, — с досадой думал Спирька, вслушиваясь. — Дом ходуном, ишь всхрапывает-то!»

Желтым от табака ногтем дернул струну балалайки, болезненно сморщился от противного, долгого звука.

С лавки мерцал зеленью зрачков кот Филимон, водил разорванным ухом, пристально глядел хозяину в глаза. На стон струны фыркнул, зевнул с подвываньем и стал «намывать гостей».

Спирька сидел прямо на полу возле печи, широко раскинув ноги в сапогах, смотрел, как мотает башкой Филимон, хмурился, гладил румяный бок старенькой балалайки.

— Ложись спать, идол!

Мария, горестно подперев ладонью щеку, горой встала над мужем. Ноги у нее — два столба, литые, загорелые, а по ним пушок золотистый. Ступни большие, сорок первого размера. Мария со Спирькой одну обувку носят, вернее, она за ним старые ботинки дотаскивает. Часто Спирька не может найти то кеды, то сапоги, тогда начинает орать.

Это единственная их похожесть, что касается остального, то тут контраст поразительный, что во внешности, что в характере…

Мария росту гвардейского, про ее силу в деревне с малолетства легенды ходят. Спирька — «метр с кепкой», правда, тоже силенкой не обижен, но против Марии, что пони против ломовой лошади.

Для Марии неясностей в этой жизни нет. Беды и радости встречает одинаково, спокойно. По-настоящему ее волнует только работа, в которую, как говорит Спирька, «врубается, аж стервенеет». Деревенские сплетни и пересуды отлетают от Марииной необъятной груди, как мухи от лобового стекла несущегося грузовика. Спирька же непоседлив до несуразности. В спорах до исступления и нервной икоты доходит. Будучи неправым — спорит втройне яростно. У него все зыбко, неясно, любую мелочь подвергает сомнению. Самое ходовое слово у Спиридона — относительственно.

У Марии глаза синие, с серой дымкой, веки тяжелые. У Спирьки — карие, маленькие, так и стреляют по сторонам, редко на чем долго задерживаются. Мариин волос тяжел, иссиня-черными волнами падает, у Спирьки соломенные вихры во все стороны торчат, колтун от подушки по неделе не расчесывает.

Наконец, походка… Мария тяжело идет, ступает ровно, след в след, набрякшие кисти рук в такт шагам отмахивают. Спирька вроде воробья чикиляет, если за ним по снегу смотреть, то и вовсе шаг пьяным кажется.

В первые месяцы после свадьбы Спирька часами в лопухах соседского огорода караулил — не идет ли кто к его жене. На тот случай здоровенный кол припасал. С годами немного успокоился, караулить перестал, но при малейшем намеке на повышенное внимание к Марии багровел, хамил и размахивал руками.

Временами на него «накатывает». Тогда два-три дня ходит ни с кем не разговаривает, свистит, часто хватается за балалайку. Потом забирается на крышу старого отцовского дома и часами выглядывает оттуда происходящее. Презрительно щурясь, плюет сверху на кур, копошащихся у крыльца, пролетающих воробьев и дворового кобеля Гошу. Иногда, в особенно кризисные моменты, кидает в Гошу кусочками шифера. Кудлатый Гоша ловко увертывается и так как терпеть не может хозяина на крыше, лает до хрипоты и злобного, визгливого кашля.

Мария на это лихое время спускает кобеля с цепи, а Спирьке ставит на крыльцо трехлитровую банку кислого молока. Спирька клешнятыми, в вечных порезах и ссадинах руками ковыряет кирпичи трубы, вздыхает и презирает весь мир.

Сейчас на дворе лютый февраль, а на Спирьку «накатило». Лезть на крышу скользко и холодно, поэтому он и сидел битые два часа на полу у печи, дергал балалаечную струну, молчал.

Часа три назад он лихо шваркнул кота веником, обозвал щи помоями и в довершение ко всему опрокинул кастрюлю свежесваренного столярного клея. Полез с тряпкой подтирать с пола клей, неловко ухватился за скатерку стола и сверзил себе на голову сковороду с остатками макарон. Вышедшая на грохот и Спирькину ругань Мария разглядела провизию в его волосах, пролитый клей и зашлась густым, бочковым смехом. И Спирьку скрутило окончательно. Он долго орал, что все вокруг гады и Пиночеты, что всех он поубивает враз. Прооравшись, сел на пол с балалайкой…

— Идол ты мой, идол, — притворно горевала Мария, стоя над мужем. — Третий ночи, слышь? Выпей, что ли, непутя ты беспутная! Всю душу вымотал… Люди добрые сны смотрят, в подушку посапывают, а ты…

— Отзынь. — Спирька сурово оглядел жену с головы до ног, подумал некоторое время и добавил: — Навсегда отзынь.

— Я те отзыну, тресну вот раз! Ишь, Чингиз-хан нашелся!

Спирька рывком вскинул голову и глянул так, что Мария испуганно ойкнула и отошла к кровати. Взбила подушки, разделась и нерешительно потянулась к выключателю, но натолкнулась на Спирькин взгляд и отдернула руку. Стояла, виновато моргая.

— Можно, гаси, — сурово поднял бровь Спирька.

Щелкнул выключатель. Кровать жалобно взвизгнула пружинами, принимая могучее Мариино тело, потом в наступившей тишине пропела потревоженная балалайка. И опять все стихло.

В том, что на мужа «накатывало», Мария винила себя. Три раза она беременела и все три раза не могла доносить. Деревенские злыдни сплетничали, что, мол, до того здорова Мария Терехова — дитя из чрева исторгает! Но на эти разговоры Спирька плевал, а бабу из соседнего села чуть и вовсе не прибил, когда сунулась к нему с советом найти другую жену.

Прошлый год родилась девочка семимесячная, пожила пять дней и ночью, так и не наплакавшись вдоволь, умерла. Спирька вычернел с горя, два дня беспробудно пил. Мария беззвучно плакала, слоняясь по двору, по нескольку раз перемывала одни и те же плошки-кастрюли.

На третий день, опухший и страшный, Спирька вылез во двор, долго пялился на белый свет мутными глазами, выпил трехлитровую банку молока и подошел к Марии. Тоном, не допускающим возражения, заявил, что поедет в город выбирать ребенка из детдома. Мария страшно побледнела, сцепляла и расцепляла пальцы рук, долго молчала. Потом вымученно улыбнулась и кивнула. А вечером у сарая Спирька нашел остатки трех икон, доставшихся Марии в наследство от бабки. Иконы были изрублены топором в щепу. Спирька сложил их кучкой, выкурил папиросу и сжег. Почему-то запомнился ему высвеченный пламенем глаз Николы-угодника, которому так часто молилась Мария, чтоб дал ребенка.

Месяц они обсуждали этот непростой вопрос. Спирька требовал пацана, «чтоб хулиган и поцыганистей», Мария склонялась к девочке — «беленькой, тихой и ла-а-сковой!» Сошлись на двоих. Весной было решено ехать в город выбирать «ребенков». Стали ждать весну…

…Мария смотрела в потолок. Ни о чем не думала, все думы были оставлены до весны. Она тихо погружалась в зыбкую дремоту, сулившую крепкий здоровый сон. Дремота обволакивала ее необъятное тело теплом и приятной тяжестью.

У Спирьки онемела спина, давно болела поясница. Но было любопытно вот так сидеть, ощущая вокруг пространство, темноту, наполненную невидимой жизнью.

Заскреб когтями по лавке кот Филимон, точил свои «царапалки». Ровно и могуче дышала Мария — как видно, уснула. Треснули половицы, звук тягуче повис в воздухе, прокатываясь по телу ознобиной и мурашками…

Спирька встал. Глаза привыкли к темноте, и он с интересом огляделся. С лавки прыгнул кот, тиранулся о штанину, Спирька взял его на руки. Филимон благодарно ткнулся под ухо, запел-заурчал на низкой ноте. Спирька довольно хмыкнул, погладил кота, пошел к кровати. Из-под ноги с грохотом вывернулась балалайка. Пробурчала со сна потревоженная Мария, что-то опять про «идола»…