Цветы на болоте

С той войны страшной много воды утекло. У Пашкова семья, сам пятый, успел из бригадиров в председатели выйти. А кусок железа сидит! На рентгене хорошо виден: маленький, края неровные, формой в месяц народившийся или серп. Пашков так кашлять стал в последнее время, что синевой землистой с лица берется. Сплюнет, а там кровь прожилками. Иногда пластом лежит, не отдышится. Похудел, смотреть сквозь него можно, не жрет, не пьет, за грудь уцепится и с хрипом дохает. Удалять? Врачи боятся, уж больно сердце у Пашкова, как один врач сказал, «все в заплатках!» И то боязно, наркоз ведь, а? Можно и не проснуться…

Народной медициной Пашков лечился. Жена столетник, растение такое, по-научному алоэ, что ли, из города привезла, целых три горшка, а горькое — вырви глаз! Пашков его по утрам натощак жевал, матюгался вовсю на горечь лютую. Надоело, козлу скормил. Все четыре горшка, а землю под окно высыпал. Пашковский козел тем и знаменит был — что хочешь сожрет. Мочалки синтетические ел, ему на спор специально давали, а раз у Киридлова (это первый секретарь райкома) галстук «живьем» съел, прямо на глазах. Этот козел все лекарства, какие Пашкову выписывали, на себе перепробовал, ничего не берет. Пашков иззавидовался, грозился прирезать тварь живучую. Прополису сколько Пашков выцедил на спирту — немыслимо! Мать-и-мачеху, травку полезную, для него сыновья на полчердака готовили.

Дальше — больше. Светится Пашков, сам стал, как снимок рентгеновский, ребра, скулы, нос — боле ничего. Не спит, кашляет, того гляди, помрет.

Жена криком кричит, в райцентр мотается, то одно лекарство, то другое — мура! Пашков наотрез отказался к врачам ходить, мол, резать не хотите — пошли вы все! И слова разные старательно так выговаривает — сыновья, бугаи под два метра, и то краской с лица текут.

— А это кто?

Спирька к окну, смотрит, на кого Улита через занавеску показывает? Разглядел, девчонку по плечу погладил…

— Пашков, председатель наш… Дошел человек совсем! Мария, чего баба пашковская говорит, будет ему операция, ай нет?

Мария тряпкой руку вытирает, нюхает их, видно, опять от крыс и мышей морилку в норы подпихивала. Толку-то! Нынче крысы какие? Для них отрава, что одеколон для алкашей в парфюмерии! Привычные они, алкаши… тьфу ты, про крыс ведь разговор шел!

— Пашкова? Нет, не будут резать. Говорят, в Москву надо ехать, там ложиться. Позавчера на ферму приволокся, чуть не упал, спасибо, Лизка Самохина подскочила! Помрет, вместо него Семенова из райкома пришлют.

— Кого?! Мели, черт! Семенова… Он рожь от подсолнуха не отличит. Что грабли свои нанюхиваешь, поди, опять мышов гоняла? Была охота…

Спирька опять в окно глянул, вдруг охнул и — на улицу! Мария посмотрела, занавеску шире раздвинула и — следом? Что такое?!

Пашков падал на покосившийся забор Спирькиного двора медленно, как в съемке киношной. Рукой за горло, подбородок запрокинул и падает. Небо синее Пашкову глаза ест, боль грудину сковала, а сердце ухнуло куда-то. Куда? Да откуда выбраться невозможно.

— Под мышки его! Под мышки вытягивай! Куда-а! Тьфу ты, ёклмн! Дура, головой о косяк стучишь… Господи, ну, идиётина-то, а! В тебе силы-то, силы… как у трактора, а мозга… погоди, развернусь! Говорю, мозгу нету… вовсе. Запыхался, стой! — Спирька дух перевел. — Заносим… так. Мать-честна… тяжелый!

— Сам-то! Спирь, давай на кровать! Прям нутро зашлось. Не помрет?

— Цыть, сучонка, я те дам «помрет»! Ноги закинь как следовает, во, чего ты его тронуть боишься? Смотри, худой, а как свинцом налит.

…Когда Спирька с Марией председателя в дом поволокли, из окна соседнего дома Демид Цыбин нос о стекло плющил. Полынья в намерзшем ледке образовалась от его духа крепкого, видно, как плывут в улыбке мокрые Демидовы губы, бегут морщинки у глаз колючих, и, отрывая медленно пуговицу у воротника, скребет горло толстая рука с траурной каемкой под крепкими ногтями…

Мария с Пашкова валенки стянула, полушубок, а Спирька лекарства из коробки грудой на стол шваркнул. Полетели пузырьки-банки-склянки, таблетки разные во все стороны!

— Дышит он, Мария? Чего молчишь?

— Не в себе, бессознательный. Надо в правление бежать!

Про Улиту забыли, она с печи внимательно за происходящим смотрит, глаза прищурила, виски пальцами потирает…

— Спирь! Мария глаза вытаращила. — А фельдшерица сегодня в город умотала, сама я видела, она за «аптекой» поехала! Что делать?

Погоди… Иди сюда, чего тут есть? Кор-ва-лол — это от чего? Годится, нет? Ты его в прошлом годе сколь пожрала-то! От чего ты его трескала, пагуба ты моя?

— Кончается он, Спирь! — Мария заплакала. — Кровь изо рта.

Спирька стул брыкнул, с лету к кровати, ухом — к груди Пашкова впалой — дышит-нет? Замер, потом к Марии мертвенно-бледное лицо:

— Все. Помер.

У Марии глаза, что полтинники, стоит бледная, губы трясутся.

— Дуй к бабе его! Детей зови! Что стоишь, зараза?

— Тихо. Не надо кричать, тять… Ты, мамка, на лавку сядь. Помолчите.

Улита на кровать села и быстро ко рту его, раскрытому в муке смертной, припала. Задышала сильно, воздух в недвижную грудь погнала! Где сердце усталое пашковское затаилось, там две ее маленькие руки легли — нажимает мерно, сильно (откуда силы-то?)… Вдох-выдох! Вдох-выдох! Нажим-нажим-нажим… Подышит, сердце понажимает…

Сколько так длилось — неведомо. Потом Улита запела. Сначала тихо, и все громче и громче!

Поплыли у Марии перед глазами кольца-круги, в разноцветную воронку сошлись, в середине воронки окно белизны нестерпимой. Только кто-то просвет заслоняет, пройти в эту даль не дает. Силится Мария понять, кто это, но чем больше слабый разум свой напрягает, тем отчетливее кто-то становится, тем больше ее страх охватывает. До того Марии узнать хочется мешающего свет высмотреть, белизну поглядеть, что она зубы сцепила, напряглась изо всех сил — и страшно, и боязно. Вдруг крик высокий сознанье пробил: «Маманька-а, не меша-а-а-ай! Не дума-а-ай! Не дума-а-а-а!» Мария обмерла, хотела глаза открыть — и не смогла. Сидящего рядом Спирьку нащупала, за плечо мужа насмерть ухватилась…

А Спирька сомлел. Ничего ему не мерещится. Слушает звон колокольчиков; «Тлинь-тлень, синий день! Села птица на плетень! Ходят звери возле двери, кто же им, зверям, поверит?»

Пашков в колодец сверкающий смотрит. Крутятся стены колодца быстро, непонятно, вроде бы сразу в разные стороны. Жутко ему и сладко в колодец заглядывать, словно манит его кто, зовет, мол, иди, председатель, не бойся… Чувствует, что две руки малые его назад вытягивают, сильно так! Сперва ровно и медленно тянули, потом рывками и, наконец, так дернуди, что Пашков закричал отчаянно, в яму черную провалился, ударился о дно всем телом, застонал от боли немыслимой и… в себя пришел.

Хрипло дышит, но дышит же! Сердце колотится, того гляди выскочит. Веки приподнял — незнакомое лицо перед ним из тумана проглядывает. Глупая песенка из детства на языке тяжелом — «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…» Улыбнулся Пашков, мол, сплю я, сплю еще, и правда — уснул.

Обернулась Улита к Марии, та и ухнула — мать-честна, старушка вместо девчонки-хохотушки смотрит! Встала, Улита, еле ноги волочит, медленно к печи прошла, залезла, закидала себя рухлядишкой и притаилась, ни звука…

Спирька возле кровати на табуретку сел, на спящего председателя рот разинул: «Еклмн, живой ведь, а, люди добрые, живой! А было помер». Посидел, подивился и велел Марии к Пашкову домой идти, родных звать перетаскивать.

Жене Пашкова Спирька про обморок подробно рассказал, а вот то, что он «по ту сторону земли» был, про это умолчал. И кто вытянул его оттуда, тоже не сказал, зачем? Ну их, не поймут, разговорами надоедать станут.

В пятницу вечером Спирька к Пашковым в дом ввалился, прямо к столу попал — вся семья в сборе. «Здравствуйте» не сказал, шапки не снял, а… Впрочем, по порядку.