Цветы на болоте

— Отвяжись, Мария, отзынь, чего пихаешь? Что особенного, знать хочу! Так, Улит, лечите вы его, рак-то?

— Можно, только надо, когда он корешки не пустил. Траву пить надо, есть такая. Она тогда была, когда еще ни людей, ни нас, ни зверей и птиц не было, очень древняя трава, первая… Витания называется. У нас не растет, ее да-а-леко в горах собирают.

Мария Улитины волосы гребешком чешет. Смотрит Спирька, а из-под зубьев искры, да крупные — чудно!

— У меня годов пять поясница болит, по холодам в тракторе застудил, кабину выдувает. В район ездил, так мазь прописали, вонючая — спасу нет. Не помогла. Говорят, надо на «грязи» ехать. Умора, у нас как распутица, так этой грязи по ухи. Еще ехать куда-то? Мол, там лечебная, а меня сомнение берет… Стой, Мария, а палец-то?

Спирька кривой палец выставил, указательный, сам его со всех сторон осмотрел и хмыкнул.

— В носу ковырять способно, а больше куда?

— Болит? — Улита от Марииной руки отстранилась, бровки подняла.

— Скрючило, понимаешь, косой резанул. Иной раз к дождю дергает, или к снегу, и в варежке мерзнет.

— Охота на твою уроду смотреть!

Мария рукой махнула, к печи пошла, у нее там гусятина в чугунке прела. Век бы так: в доме разговоры, а она по хозяйству ладит…

— Дай вон то, — Улита показывает.

Удивилась Мария — обыкновенная иголка в стене торчит, на что девчонке иголка-то? Но вытащила, Улите подала.

Улита с лавки прыг и к Спирьке, руку его в свою взяла. Другой рукой тихонько по лбу стучит, в глаза пристально смотрит…

— Тихо… Здесь тихо. Тебе легко-легко, ничего не чуешь!

Мария только сказать что-то хотела, мол, к чему это? И оторопела — сидит Спирька, а глаза закрыты, лицо спокойное, прямо нездешнее лицо какое-то!

Улита иголку в сустав больного пальца наставила и — раз! Насквозь проткнула, наклонилась, пошептала, подула и… выдернула иголку, языком прокол лизнула, опять на лавку села. Смеется, ногами болтает, гребешок взяла и сама расчесывается.

Спирька с минуту каменным истуканом сидел. Мария идти — ноги не идут! Наконец оклемались. Спирька глаза открыл, как конь, головой вверх-вниз помотал, на палец — и ничего особенного! Пошевелил, а палец возьми и согнись! Мать-честна, не то чтобы вовсе, а гнется, как положено, чуть-чуть что-то мешает.

— Потом лучше будет, потом совсем пройдет.

— Ишь! — Спирька косится. — Колдовство какое, нет?

— Нет, колдовство — зло! — Улита нахмурилась. — Нетопырь колдует, он потому один живет. Мы с ним не играем. Нас Ягушка колдовству не учит, она нас только лечить учит, еще глаза отводить, чтобы не искали, не обижали нас. Ягушка Нетопыря скоро прогонит, пусть себе другое болото ищет, или к кому-нибудь на чердак переселяется! Ягушка его как уговаривала — не пугай детишков, когда по ягоды идут, собак не трави, и-и… много он разных гадостей-пакостей делает! Ну его совсем.

— Погоди, Улит! Ягушка, гм… Эт-та кто же? Яга, что ли? Видала их, Мария, Яга у них в воспитателях! А этот, Нетопырь-то, это кто, фамилия такая или кличка? Сколько ж вас там, едрена-матрена, никак народ целый?! Того хлеще — государство карликовское, слыхал про такие, в Европе есть. Яги, вишь, у них, Нетопыри… И Лешии водятся?

— Лешенька несчастный, больной совсем. Он репку любит, а у вас на огороде плохой человек селитру сыпет, Лешенька наелся, чуть не умер… Ягушка его спасла, только он все равно болеет. Лешенька людей от омутов отгоняет, от трясины плескучей отводит! Как хохотать начнет, так людишки и бегут, того в толк не имут, что не со зла это, а от беды их хранят.

— Улитонька, девчулька моя родненькая! — Мария лаской плавится. — Как ты, маленькая, на снегу-то оказалась? Чего ты ушла-то с болота?

Строго Улита смотрит.

— Я травку заветную пролила… Мне Ягушка говорила — не тронь, не балуй, а я… не послу-у-ша-алась! Теперь по весне кикиморушек меньше бу-у-де-ет!

— Не плачь, кровинушка моя, ластонька ненаглядная… Ничего, бог даст — все образуется! Иди ко мне, иди. Хочешь, сказку тебе скажу, а?

Мария Улитушку прижала, гладит, целует, волосенки нюхает…

— Сказку… — Спирька лоб чешет. — Кто в них нынче верит? Только те, кто их складывает. Людей теперь ничем не удивишь. По Луне ходили, в океаны ныряют, атом, как лучину, щиплют… А чего его расщеплять-то? Хотя, может, и не с нашими мозгами в атом соваться… Машину придумали, в шахматы играет. А на что, а? Вместо шахматной машины лучше бы пенсионерам-старикам молоко в городе бесплатное наладили. На, мол, старина, пей — не хочу от пуза! Раньше против религии шли — это так, я и то в этого, ну, на облаках-то, не верю… А церкви для чего ломать, гады подколодные! Закрашивать их зачем? Роспись-то? Теперь что, теперь за это свободно можно срок схлопотать, потому — народное достояние. Вон наша церковка была расписной от маковки донизу, я еще помню… Нашелся умник, из своих же… В председатели его выбрали, так он велел ее известкой вымазать! Склад сделал.

— Как ты помнить-то можешь? Это в двадцать седьмом было! — Мария от возмущения аж задохнулась, вот враль-то, дьявол, вот брехун!

— Ну не я, так бабка сказывала, отзынь, Мария, не встревай, когда старшие говорят. Так вот чего… Улит, из Москвы бородатый приезжал лет десять назад, по этому делу, по росписи, значит… Так плакал! Портфель кинул, на камень присел и ну рыдать, да в голос! Мы с ним две бутылки выпили… — Спирька осекся, на Марию покосился.

— Вам, чертям, и ведро дай — слупите, — та не преминула заметить.

— Кто это?

— Где, Улит? — Спирька за Улитой к окну. — А… Цыбин, сосед, ну его к свиньям, нехороший он. Безвредный, но… Кто его знает!

— Он страшный! — вскрикнула Улита так, что Спирька с Марией вздрогнули. — Очень… очень! Вижу я! Страшно-о-о!

Закачалась Улита из стороны в сторону, лицо ее задергалось. Обхватила руками колени подогнутые, ссутулилась, волосы по плечам струями текут, а глаза шире и шире. И кажется, нет предела их раскрывающейся безмерности. Безумием и вечностью пахнуло в лица растерянным Марии и Спирьке Тереховым. Закружило в омуте волн бесчисленных, что струились из фиолетовых глаз болотной девчонки… Раздвинулись границы видимого, замерцали в пространстве колючие звезды, и словно из недр Земли вековечной зазвучал прекрасный голос, надрывно зазвучал, на пределе, рождая гулкое, напряженное эхо…

Опрокинулась Улита на спину, тело дугой выгнула, стонет, голову руками сжала от боли невыносимой! А Спирька…

Он не отрываясь смотрел в Улитино лицо, пытаясь вспомнить во что бы то ни стало улыбку! Мертвенную, до боли знакомую, жутковатую улыбку человека, которого он знает! И вскрикнул вдруг, и со стула слетел, схватил Улиту за крохотные плечи. Он вспомнил!

На лице болотной девочки, кикиморы сказочной, — стыла улыбка Демида Цыбина. Демида, убивающего корову…

Потом Мария Улиту спать уложила. Полушубком прикрыла, погладила и слова хорошие пошептала. И сами легли, не разговаривая, не тревожа то странное состояние сопричастности чему-то неведомому, прекрасному, сказочному и опасному одновременно…

Тайна ходила по их темной избе, заглядывала в укромные углы, наполняла сердца тревогой, ожиданием… И ответственностью родительской.

Сопело на печи, вскрикивало во сне «чудо-юдо» болотное, кикиморушка большеглазая, дитенышка ненаглядная.

Кот Филимон на лавке сидел, ушами тишину подстригал, на составные части каждый шорох раскладывал. И Гоша, волкодав грубый, тоже у крыльца притаился, тяжелую башку на лапы положил — мало ли что.

У председателя колхоза Пашкова с сорок второго в правом бронхе осколок сидит. Маленький, с две головки спичечные, а вредный. Залетел он туда в коротком ночном бою, когда от роты, где Пашков служил, всего семеро осталось. Вернее, восемь, если Клаву считать, медсестру. Правда, Клава теперь не Клава, а Клавдия Егоровна Утекина, второй секретарь райкома партии. Ну, не о ней рассказ… Так вот, остаток роты жалкий почти три месяца по лесам скитался, пока на партизан не вышел. У Пашкова рана зарубцевалась, зажила, а осколок, конечно, остался. С той поры и кашляет, особенно в непогодь и если тяжелое что поднимет.