Истории СССР

«Малина» моя закончилась внезапно, как налетает летняя гроза. Вера Ивановна перешла на другую работу и швейцары перестали меня впускать. Вот тогда-то и поставил я себе целью стать учёным и вступить в этот элитарный клуб. Эта навязчивая идея подкреплялась ещё и тем, что в эпоху развитого социализма учёным платили самые высокие в стране заработные платы. При этом рабочий день у них был самый короткий и вообще не нормированный.

Не год и не два я «извивался ужом» и искал проходы в высшее общество. Но всё-таки нашёл. Едва защитив диссертацию на соискание кандидата педагогических наук, ещё не успев оформить на работе повышенную зарплату, я прибежал в Дом учёных с новеньким, пахнущим типографской краской дипломом, чтобы вступить в элитарный клуб на законных основаниях и смело приходить сюда со случайными незнакомками. В приёмной директора меня выслушала секретарша с лицом фарфоровой куклы Мальвины. Она сияла доброжелательной улыбкой, но казалось, что услышав ещё два моих слова, она зарыдает и зальёт меня горючими слезами. Глубоко затаив словарный запас советских коммуналок, она медленно и терпеливо стала рассказывать мне историю этого тайного мистического клуба советской интеллигенции. Я с удивлением узнал, что Максим Горький (он же Алексей Максимович Горький) уговорил Ленина в 1918 году взять под свою «крышу» пропадавших от кошмара гражданской войны учёных царской России, спасти их от голода скудными пайками и привлечь на свою, бандитскую сторону. Ленин согласился. Он увидел в этой акции хорошую перспективу. В 1920 году, уже переехав в Москву, великодушный вождь подарил учёным пустовавший дом Великого князя на Дворцовой набережной для воскресных посиделок и капустников. Академиков и профессоров, коих набралось около двух тысяч, пересчитали по головам, обогрели, накормили и напоили. Выдали по куску мыла. Даже Анне Ахматовой выдали «учёный» продовольственный паёк. А они… Тут Мальвина нахмурила бровки, ответили Ленину чёрной неблагодарностью. Они протестовали против пролетарских порядков. В октябре 1922 года по приказу Ленина, из гуманных соображений заменившего расстрел инакомыслящих высылкой за границу, около двух сотен учёных, в числе коих были Николай Бердяев, Иван Ильин уговорили покинуть Россию на пароходах «Пруссия» и «Обербургомистр Хакен», оказав им посильную помощь в срочном оформлении въездных виз в Германию. А ведь могли бы и расстрелять! Дожили бы они до Сталина!? И только один Иван Петрович Павлов, правда, нобелевский лауреат, возвысил свой голос протеста. Но ему быстро закупили аппаратуру и накормили мясом его собак. Так всё и сошло на нет. Никаких угрызений совести у интеллигенции и учёных на этот счёт не возникло.

После «дела врачей», «шарашек», выселения евреев в Биробиджан в СССР начался отток мозгов. Генсек КПСС Леонид Ильич Брежнев разрешил евреям выезжать в Израиль, на свою Родину, на постоянное место жительство. Нет, некоторые обрусевшие выкресты, как Ося Бродский в Израиль ехать не хотели и КГБ, как и в 1922 году помогало им быстро оформить выездные документы. Другим иудеям не хватало синагог и условия советского благоденствия казались невыносимыми. Ну, они и рванули. А ведь всем известно, что евреи самые умные. Поэтому мест в Доме учёных освобождалось много. Освобождались и вакантные места в блатных учреждениях типа склада и магазина, кооперативные квартиры, дачи, пополнялись дефицитными товарами комиссионки. Как раз под эту сурдинку я купил квартирку и надеялся протиснуться в высшее общество научной интеллигенции. А может быть и творческой. Ну не всё сразу.

Вот тут-то, подведя итог своим социально-политическим наблюдениям, Мальвина сморщила носик и возмущённо заключила — в Дом учёных хлынул середняк. Ну, профессора всякие, доценты… Сначала я не понял, что это относилось и ко мне. Может она про академика Лысенко или Троцкого? Но когда, разгадав мою тупоголовость, Мальвина прямым текстом объяснила мне, что квота приёма всяких доцентов с кандидатами в Дом учёных давно превышена и вышла, сухо попрощавшись, я сник и почувствовал себя оплёванным.

На дворе, как трава сквозь асфальт, прорастал коммунизм, ширилось социалистическое соревнование трудящихся, свершались научные открытия, освобождались места евроимигрантов, а по-человечески в интеллигентной обстановке провести вечерок с барышней было негде. Приходилось прожигать жизнь среди пьяной толпы передовиков и героев социалистического труда. Набравшись зелья, вели они себя кое-как, вульгарно выражались и настойчиво приглашали чужих дам на танец. Надо было что-то делать. Помог его величество счастливый случай. Секретарша парткома Театрального института Галя Тарасова, где я тогда имел честь служить, узнав мою беду, пообещала мне помочь. К ней был неравнодушен секретарь Дзержинского РК КПСС товарищ Соломатин и Галя этим пользовалась. Через пару дней мы с ней, приветливо кивнув Мальвине, прошли в покои директрисы Дома Ларисы Михайловны. Лариса Михайловна занимала кабинет Великого Князя в бельэтаже, сидела за его рабочим столом в его кресле и грела стареющие ноги у камина тёмно-зелёного мейсенского фарфора. Раньше она тоже работала у товарища Соломатина в Райкоме и была поставлена приглядывать от партии за учёными в свободное, от их основной работы, время. Приветливая, доброжелательная беседа, дефицитный индийский чай с профитролями вскрывали глубокие жизненно важные корни их с Галей дружбы. Лариса Михайловна вела беседу неторопливо, так, словно ей повезло скоротать вечерок в нашей компании. Потом она лениво звякнула в серебряный колокольчик, послушно дожидавшийся прикосновения её руки на зелёном сукне стола, и в дверях тот час появилась готовая на всё Мальвина.

— Оформи Николай Николаевича членом Совета. Он будет нашим здоровьем заниматься.

У Мальвины провалились глаза, но кричать «мама» она не стала. После совершения ряда формальностей я целовал ручку Ларисе Михайловне и старался не разгибать спины, пока не вышел на Дворцовую набережную. Колючий северный ветер обжёг мне лицо. Свершилось.

Советы дома учёных проходили в Малиновой гостиной под тихий треск поленьев в камине и демократичное бормотание академиков. Если бы Совет не возглавлял Б.Б. он превратился в непомерную глупость. Впрочем, в такой атмосфере грех было бы заниматься чем-то другим. Академики видимо сильно любили советскую власть, но без фанатизма. Забывать о своих удовольствиях, предначертанных им судьбой от рождения, они не могли и не хотели. Борис Борисович Пиотровский понимал это как никто другой и вместо нудной тягомотины, которую повелевал разрешить Ларисе Михайловне в рабочем порядке, живо делился с академиками свежими впечатлениями от поездок по миру. А ездил он, будучи большим учёным и директором Эрмитажа, много. Его картавость и приговорка вохт-вохт делал эти рассказы только ещё более загадочными и увлекательными. Греция, Англия, Франция, Испания, Канада были для советских полукрепостных учёных едва ли не самым сладостным деликатесом. Засиживались допоздна и ждали этих посиделок каждый месяц, как праздника.

В мои обязанности входило многоумное кивание при принятии решений Ларисы Михайловны о распределении дач в Комарово и Репино для отдыха учёных, организация зимних забав на Охлупинской даче на Каменном острове, присутствие на бильярдной и охотничьей секции и надувание щёк. Дом учёных стал ко мне приветливым и гостеприимным. Творческие вечера артистов и писателей, показ запрещённых советской цензурой фильмов, выставки свободных художников и фотографов, перелистывание фолиантов в библиотеке и чай в Зимнем саду. Как раньше. Как в юности с Верой Ивановной и Вовкой.

Мечты мои сбылись наполовину. Приходить в Дом учёных я мог когда угодно, а вот водить девчонок стало неудобно. Народились свои детки и водить в Дом учёных хотелось только их. Волшебные новогодние ёлки, занятия в музыкальных, танцевальных и театральных кружках.

Как питерскую жемчужину я показывал Дом всем своим друзьям, приезжавшим в гости из Москвы. В отличие от Эрмитажа и его музейной атмосферы, здесь атмосфера была домашней. Можно было развалиться и помечтать на диване в мавританской комнате, полистать журналы в малиновой гостиной, полюбоваться Невой с балкона, а потом выпить и закусить в ресторане у итальянского камина. А за окном бушевали стройки коммунизма, культивировалась партийная аскеза и отвращение к роскоши. Никита Михалков снимал там и эпизоды своих фильмов «Обломов» и «Очи чёрные». Василий Борисович Ливанов, однажды попав в Дом, уговорил режиссёра снимать там сцены с Холмсом. Андрей Кончаловский попросил меня показать Дом своему сценографу Ла Скала Энцио Фриджерио, когда они работали над постановкой «Пиковой дамы» и «Евгения Онегина». Спустя несколько лет по просьбе Кончаловского я организовал в Доме просмотр его новой картины «Ближний круг», куда был приглашён со своим ближним кругом и Анатолий Александрович Собчак, явно претендовавший на роль достойного лидера очнувшейся нации. Кстати сцены жизни российского дворянства своей экранизации «Война и мир» Льва Николаевича Толстого Сергей Бондарчук тоже снимал в Доме. Мои друзья, приезжая в гости, останавливались в уютной гостинице Дома учёных, поминая добрым слово его хозяев. Когда становилось грустно и одиноко, мне всегда было куда пойти. Я приходил в Дом и мы с моим приятелем Андреем Надировым, выполнявшим там в те годы эксклюзивную миссию от Академии наук, шли в бильярдную и катали шары по тому же сукну, что и Великий Князь.