Истории СССР

Когда мне исполнилось двенадцать лет, а у Люси родилась дочка, было решено отвезти нас с бабушкой в деревню, на её Родину, в Опочку. Встреча была настолько радостной, что я подумал остаться в деревне на всю жизнь. После окончания войны минуло тринадцать лет. И вот первая встреча, слёзы по погибшим, радость встречи с выжившими. Тогда я узнал, что слёзы солёные, а самогонка горькая. Тогда я узнал, что бывает время ссор и время примирения. Мы поселились в доме моего прадеда в Барсаново. Там жила Катя, вдова погибшего на войне бабушкиного брата Ивана. Катю бабушка раньше не любила, потому что любила братика Ванечку и не хотела его ни с кем делить. Теперь, когда Ванечка лежал в своей могилке на деревенском кладбище и поговорить с ним было невозможно, самой любимой и дорогой для бабушки стала Катя, от которой пахло Ванечкиной махоркой. Красота лесов, полей и рек, окружающих нашу деревню слепила глаза. Но больше всего поразил меня своей красотой и уютом дедовский дом. Он был сложен из толстенных брёвен, от которых веяло такой силой и крепостью, что было не страшно никакой напасти. К сожалению, толстые стены не спасли деда и прадеда от большевистских пуль. Полоснули эти бандиты бритвой по прекрасному лику нашей Родины. И не один раз. Изуродовали и Родину, и людей, ею вскормленных.

В доме было много комнат, посреди которых, подставляя свои тёплые бока, стояла большая русская печка. Вдоль стен под окнами стояли широкие лавки. В красном углу тусклым золотом светилась икона Божией матери со Спасителем на руках. И днём, и ночью теплилась лампадка. Большая горница располагалась у жерла печи и кушанья сразу подавались с пылу, с жару на большой деревянный стол. В другой горнице стояла большая кровать под пологом. На окнах цвела герань, пол не скрипел и не жихал, а держал твёрдо шириной и толщиной ровных отструганных досок. В сенях была лестница на чердак, где хранилось душистое сено, а внизу стояли лошади, коровы, овцы и свиньи в своём уютном и тёплом хлеву. Из сеней можно было пройти в амбар, с висящими окороками, связками лука, вяленой рыбы и множеством всякой ароматной снеди. В другой стороне сеней находился нужник из гладких досок, вымытых добела. Оттуда пахло крапивой и мятой. Каждый день домашние чистили хлев и нужник, вывозя отходы в яму возле бани и засыпая их опилками и сеном. Банька стояла на берегу реки и напоминала сказочный домик-пряник. Крыши домов были покрыты плотными пучками соломы и края их были ровно обрезаны. Возле дома росли две высоченные липы, которые прадед посадил ещё при царе. К дому из сада тянулись ветки яблонь, стройные ряды которых спускались к реке. Вдоль реки выстроились дома односельчан. Я никак не мог взять в свою голову, зачем мама уехала из этого рая в подвалы Ленинграда, с их узкими, тесными дворами и душными, тёмными комнатами.

Провожали нас на новую квартиру всем двором. Я закончил семь классов средней школы и поступил в техникум. Теперь мне не нужно было приходить в школу, которая находилась в соседнем доме. Папа после освобождения устроился на работу шофёром в ВТО и его с этим местом тоже ничего не связывало. Бывшие его подчинённые дворники, плотники и электромонтёры пришли его проводить и помочь носить вещи. Но вещей было не много, и они просто стояли и курили, вспоминая прошедшие снегопады, наводнения и обрывы проводов.

Наша новая комната находилась на второй линии в доме 31, ближе к Большому проспекту и набережной Невы. Это был бельэтаж. Комната была почти квадратной с двумя огромными окнами и высоченными потолками. В углу сверкала белым кафелем голландская печь. Не верилось, что это наш дом. Наши вещи сиротливо стояли в уголке и комната казалась пустой и чужой. Мурка осторожно обходила и обнюхивала углы, не понимая условий проживания. Мама с папой обнялись и молча плакали, отослав меня во двор за дровами. Дрова я одолжил у соседей. В этом доме дрова находились в подвалах, в дровяных сараях, а не в поленницах посреди двора, как в нашем старом доме. Квартиру украшала огромная кухня с газовой плитой и ванная комната с дровяной колонкой. Соседей было две семьи. Обе еврейские — Кон и Плискины. Детей у них не было. Поговорить мне было не с кем. Соседи были приветливые, но не общительные. Интеллигенты. Ссор и споров никогда не возникало. Самая страшная обида у них возникала по поводу самовольного, не объявленного омовения в ванной комнате и выражалась однодневным молчанием с насупленными бровями. Пробудились знакомые человеческие эмоции у соседей только один раз, когда под окнами нашей комнаты появилась сорокаголовая шайка моих прежних дружков, и на мой отказ пойти с ними на дело, запустившая несколько булыжников, со звоном разбивших наши стёкла. Но, слава Богу, такой осады больше не повторилось и четыре года жизни протекали тихо и безмятежно. Я учился в вечернем техникуме авиаприборостроения, работал лаборантом в Институте Электромеханики и занимался борьбой самбо. Невский, Академия Художеств, набережные Невы были моим родным ландшафтом. Иногда мы гуляли всей семьёй, но к пятнадцати годам меня начала тяготить семейная идиллия и я потянулся к дружкам на улицу, на Невский. Конечно, я не мог отказать маме в просьбе наколоть дров, истопить печь, помочь принести из магазина телевизор КВН-49 или вожделенный ковёр, чтобы было уютно и тепло. Я перемучил в этой комнате всех мыслимых домашних и диких животных. У меня временно проживали рыбки из джунглей амазонии, африканские голуби, волнистые попугаи и даже ёжик Мишка, родом из средней полосы России. В этой комнате я впервые услышал по своему приёмнику «Латвия» ««Голос Америки» из Вашингтона, рокешники Билла Хейли и первые аккорды струн битлов. В этом доме у меня сформировались эстетические представления о достоинстве человека и среды его обитания. Культпоходы в Эрмитаж, Дворец пионеров, Дом учителя в бывшем особняке князя Юсупова, Елагин дворец и, особенно, в Дом учёных имени М. Горького. Это шикарный особняк Великого князя Владимира Александровича находился рядом с институтом Электромеханики, где я работал. На обеденный перерыв мы всей толпой шли в его ресторан, а потом прогуливались по гостиным комнатам. У меня проросла уверенность, что именно в таких домах должен жить, уважающий себя человек. Приходя домой, я ложился на диван и, устремив свой взор в высокий потолок, мечтал о своём шикарном жилище. Проснувшись от грёз, я вкалывал, чтобы эти мечты воплотить в реальность. В этом доме мне было чисто и тепло.

Мама восстановила документы на свой орден Красного Знамени и снова была вознаграждена почётом и уважением Советской власти. В мае 1965 года мы начали с ней ездить по новостройкам Ленинграда и выбирать себе отдельную квартиру. Тот ужас, который я испытывал, осматривая квартирки в Весёлом посёлке, Купчино, Дачном и на Гражданке, был сравним с атомной войной. Низкие потолки, тонкие стены, маленькие окна и убогие клетушки комнат были не достойны человека. В них можно было содержать только морских свинок. И то не долго. За неделю перед закланием и обжариванием на вертеле голодных гаучо. Страшнее страшного было в эти районы добираться. Часа полтора трястись в раздолбанном трамвае, а потом добираться по колено в грязи до вожделенной отдельной квартиры, чтобы всю ночь ворочаться и не иметь возможности уснуть от громкого и хриплого кашля соседей соседних квартир. Интимное желание справить нужду мгновенно становилось оглашённым публичным достоянием жителей всего подъезда. Мама спорила со мной, огорчалась, что вырастила такого барчука, но я стоял на своём. Осенью, к ноябрьским праздникам мы переехали в новую трёхкомнатную квартиру № 87 на втором этаже блочного пятиэтажного дома № 26 по проспекту Науки. Мне выделили комнату 9 метров, из которой я соорудил японское дожо, следуя своим пристрастиям к восточным единоборствам, японской культуре и здравому смыслу, который не позволял в такой коробочке поставить какую-нибудь мебель. Ту мебель с ручками во внутрь, которую совки начали изготавливать специально для таких, с позволения сказать, жилищ, я мебелью не считал и считать не хотел. Больше всего эти жилища напоминали мне кукольный уголок в детском саду. Упрёки родителям в том, что они воевали и ждали двадцать лет такое, не потребное для человека жильё, были бессмысленны и оскорбительны. Мама и сама всё понимала, но отбивалась возражениями типа «посмотрим какой дом ты себе построишь?!» В этой хрущёбе я провёл пять лучших лет своей юности, приезжая в неё в основном для сна. Спальная квартира, спальные районы униженных рабов, защитников Родины, строителей коммунизма целыми днями простаивали пустыми. Орудовать в них было сподручно только квартирным ворам. Но воровать у наших граждан тогда было нечего.