Работа над ошибками, или Грустная грустная сказка (СИ)

— Она моя сестра, — все тем же деревянным голосом сказал Пату.

— Извини, Ши-ранх, — тихо сказал Ранх-ба.

— Ничего. Давайте спать, — сказал Пату.

— Сиэт, ты на каком боку привыкла спать? — спросил он.

— А это важно?

— Да.

— Ну, на левом, — задумавшись, сказала я.

— Тогда ложись ближе к двери, — скомандовал Пату.

Я недоуменно легла.

— Одеяла нам не выдают, и спим, все вместе, чтобы хоть как-то согреться, — в полудреме пояснил Ранх-ба.

Пату свернулся калачиком у стены, Ранх-ба посередине, я поближе к двери. Спать действительно оказалось теплее. Хотя заснула я не скоро — в голове витали обрывки мыслей, событий фраз и разговоров.

Наконец я заснула, мне снились сестры и родители, снилось, что привели и бросили на пол Ши, снились два лица из цирка.

Проснулись мы под скрежет двери и похрапывающий голос:

— Пора есть.

И снова бетонного цвета каша.

— Другой еды, я здесь за год не видел. Ешь, — подбодрил Пату.

Я попробовала: студенистая масса, неаппетитная на вид, оказалась вполне съедобной.

Ели молча.

Потом Пату спросил:

— Ты говорила вчера, что этот мужчина в цирке, Ю-Рий-ранх, так? (я кивнула) Бежал отсюда и видел ворота?

— Ну да!

— А как он бежал? Он не сказал тебе этого? — спросил Ранх-ба.

— Нет, я не знала, что это может мне понадобиться! — рассмеялась я.

Пату встал и заходил по камере.

— Здесь все из бетона, только окошко, но здесь настолько частая решетка, что палец с трудом просунешь. Перепилить решетку нечем. Тарелки забирают.

Кстати, Сиэт, отнеси тарелки к двери, пожалуйста.

— А ложки? — сказал Ранх-ба.

Пату повернулся к нему.

— Му-ранх, ты меня удивляешь, конечно, ложки тоже надо относить.

— Нет, Ши-ранх, — посуду забирают спустя час, за час можно заточить ложку, и попробовать, что-нибудь сделать.

Пату скептически посмотрел на него. Морщась, Ранх-ба встал и взял ложку, осмотрел ёё, снял свой ботинок и стал долбить каблуком, по ручке ложки. Ручки сплющилась, он попробовал её на палец.

— Есть, — сказал он, и продолжил свои манипуляции.

— Му-ранх, даже, если все так, знаешь, сколько это займет времени?

— У нас нет выбора, — буркнул он.

— Мы не знаем, сколько в тюрьме охраны, ни плана тюрьмы, и против Чэно-Леко безоружны.

— Но он же как-то убежал. И потом у нас есть специалист по Чэно-Леко, — Ранх-ба кивнул в мою сторону.

— Сиэт, ну хоть ты его образумь его, — взмолился Пату.

— Он меня никогда не слушал.

— Смотря, как попросить, — обернулся Ранх-ба, в его глазах мелькнул странный огонек.

— Сиэт-ту, — начал было Па-Ши.

Дверь заскрежетала. Ти-Му положил ложку в тарелку и отошел от посуды.

— Па-Ши-ранх, тебя требует Сиока-Ну-ранх.

Даже при сером свете я увидела, как побледнел Пату.

— Посуду возьмут позже, — сказал Чэно-Леко.

Пату завязал глаза такой же повязкой, как и у меня, страж взвалил его на плечо и понес.

Я села на лежак и закрыла глаза, меня била сильная дрожь.

К руке прикоснулось что-то теплое. Я вскрикнула и отпрыгнула.

— Сиэт-ту, — рассмеялся Ранх-ба, — это же я.

— Прости, Ранх-ба, я испугалась, сама не знаю чего.

Мы сели рядом.

— А, знаешь, это ведь и хорошо, и плохо, что ты здесь. Я думал о тебе.

— О нашей первой встрече? Это была моя самая большая ошибка.

— Почему? — промурлыкал он.

— Потому что… ты сам знаешь почему.

— Ты не хочешь повторять ошибок? — заглядывая мне в глаза, спросил он.

— Это как посмотреть.

— За чем же дело стало? Пату не будет ещё очень долго. В тюрьме жизнь не заканчивается.

— Я не смогу смотреть тебе в глаза.

— Что? — Ранх-ба залился громким, нервным смехом

— Я боюсь мне очень страшно, и стыдно.

— По мне это не отговорка, — недовольным тоном говорил Ранх-ба.

— Ты не любишь меня.

— Да. И мы оба это знаем. Раньше это никогда нам не мешало. Ни в чем, — помолчав, добавил он.

Я молчала.

— Все ещё сохнешь по мне? — с деланным удивлением спросил он.

Я продолжала упрямо молчать.

— Мне очень приятно это. Но ты ведь знаешь…

— Знаю, — сказала я. Горло свело судорогой, и фраза оборвалась.

— Ну же.

— Как будто тебя всегда волновало мое мнение, — скрывая волнение и страх, рассмеялась я.

— Это ты сейчас ломаешься. Набиваешь себе цену. Но ты никогда не могла сказать мне: "Нет". Ты всегда была моей собственностью, — тихо с нотками ярости, так хорошо мне знакомой, сказал он.

Меня трясло.

— Тэнгет(поцелуй), — сказал он.

Я молчала, наклонив голову.

— Тебе ведь холодно и страшно, — глубоким голосом заговорил он, звуки доставали до самых глубин души, — со мной тебе будет тепло и спокойно, никто тебя не тронет.

В глазах все мутно было от страха. Я сделала последнее усилие сопротивляться, но все было тщетно. Я сдалась, роняя слезы, проклиная себя, я сдалась.

Перед кормежкой принесли Пату. Он был натянуто бодр и даже пытался шутить. Заметив, что я плакала, он спросил:

— Что случилось Сиэт-ту?

— Все хорошо, Пату.

— Все было бы ещё лучше, если бы ты не разводила мокроту.

— Отстань от нее. Сам знаешь: девчонки любят поплакать, — ответил из угла Ранх-ба. От звуков его голоса меня передернуло. Пату посмотрел на него недоверчиво.

Принесли еду. Ранх-ба в мгновение проглотил кашу и принялся долбить каблуком по ручке ложки.

— Как думаете, а им не покажутся странными эти звуки из камеры? — спросила я.

— Какие звуки? — спросил Ранх-ба.

— А то ты беззвучно колотишь по ложке, — отрезал Пату.

— Я думаю им все равно, — отозвался Ранх-ба.

— А если доложат следователю? — спросила я.

— Ни наши разговоры, ни все что делается в камере, они не слушают, — между делом сказал Ранх-ба, — Сиэт, ты сама мне говорила, ещё там, на воле, что один чудак пытался убежать, его хотели упечь, дать более суровое наказание, а он сказал своему Следователю, что его схватили, так как прослушивали разговоры в камере и донесли. А это противоречит какой-то там статье Закона. После чего его отпустили, а Чено-Леко, которые были в этом замешаны, были приговорены к высшей мере.

— А что это за высшая мера? — спросил Пату.

— Ши-ранх, ты меня убиваешь. Ты год здесь сидишь. Высшая мера — вечность в одиночной камере здесь.

— Так вот о чем Сиока намекал мне на допросе, — воскликнул Пату.

Ранх-ба потрогал острый конец ложки, подошел к окну и попробовал, потом посмотрел что-то и пробормотал:

— Надо бы тоньше.

— Что ты там нашел? — поинтересовался Пату.

— Так, ничего особенного, — задумчиво пробормотал Ранх-ба, — посмотри, крайние решетки плохо припаяны, начну, пожалуй, с них.

Ранх-ба сел, потом вскочил, побежал к окну, и что-то потрогал пальцем.

— Что? — спросили мы в один голос.

— Жаль, показалось…

Ранх-ба положил ложку в тарелку.

— Я устал, если никто не против, я лягу к двери ближе, а ты, Сиэт-ту, в середине.

Пату пожал плечами. Мы поставили тарелки к двери и легли.

Я не могла спать, от усталости болели глаза, но сон не шел. Где-то минут через сорок Пату разбудил Ранх-ба. Они отошли в другой угол и стали шептаться. Я обратилась в слух.

— Му-ранх, объясни мне, что происходит.

— А что? Тебя что-то беспокоит?

— Я знаю, Лаа-Н, она не из тех, кто плачет без причины.

— Поверь у нее достаточно причин. На нее столько всего свалилось.

— Не юли. Причина в тебе. Я это почти знаю. Ты говорил о ней, только без имен. А сейчас я понял, что ты о ней говорил.

— Что я говорил?

— Что есть на свете человек, который никому, кроме тебя не принадлежит. Твоя собственность. Это она, ведь так?

— С чего ты взял?

— А то я не вижу, как вы друг на друга смотрите. Она как раб, ты — сюзерен.

— Ты может быть и прав, — зашипел Ранх-ба, — только знай одно. Она несчастный человек. Полюбила человека, который никогда, никого полюбить не сможет. Я никогда не знал, ни любви, ни жалости.