Истории СССР

То, что запретный плод сладок, известно давно. Любая поездка за границу в советском обществе воспринималась, как свершившийся подвиг. Любые пластмассовые безделушки из-за границы воспринимались соотечественниками, как «аленький цветочек». Странным было то, что ни один город мира, ни Лондон, ни Вена, ни Берлин, ни Мадрид, ни Токио не произносились мечтательными барышнями светских советских салонов с таким чарующим придыханием, как Париж. Тому виной была загадка. То ли приключения мушкетёров Людовика XIV, так сказочно описанные Александром Дюма, то ли выставки импрессионистов, вызвавшие на них шквал критики, то ли восторженные воспоминания Хемингуэя о проведённых в Париже годах, то ли любовь к Маленькому принцу Антуана де Сен-Экзюпери, то ли фильмы Лелуша — Бог его знает. Но только о Париже мечтали по ночам все советские люди. Мечтал и я. Мечтал до галлюцинаций, до такого накала страсти, которое похоже на всполох пламени при трении палочки нашими предками при разжигании огня. И мечта моя, наконец, сбылась.

Как ранняя весна, наступила Горбачёвская перестройка, а с нею советским гражданам была разрешена свобода передвижений по миру. Правда, двигаться-то разрешили, но с таким числом ограничений, что, похоже, это было на передвижение в кандалах. Денег выезжающим меняли мало. Триста советских рублей на человека во Внешэкономбанке обменивали на 210 долларов США по курсу за один рубль давали 66 центов. Ну, такие доллары паршивые, а рубли такие крепкие на международном рынке были в то время, по мнению нашего правительства.

Андрей Кончаловский проживал тогда в Америке и снял два прекрасных фильма «Возлюбленные Марии» и «Поезд-беглец». Как раз в этот момент он снимал в Америке «Танго и Кэш» с Сильвестром Сталлоне. Получив солидный, измеряемый сотнями тысяч долларов, гонорар, он купил квартиру в центре Парижа. От своей природной доброты и щедрости он стал приглашать туда своих друзей. Мне неслыханно повезло оказаться в их числе. Андрей пригласил в Париж меня, а своего агента Николь Канн попросил пригласить мою жену. Гражданин Франции должен был гарантировать приглашаемому не только кров, но и определённые социальные гарантии и медицинскую страховку. Получив по почте два листочка бумаги с какими-то каракулями, я советский человек не мог поверить в их магическую силу. Но, простояв несколько часов в очереди во Французское консульство на набережной Мойки, мне ткнули печатью в международный паспорт и сказали, что я могу въехать во Францию на три месяца. Международный паспорт выдавал районный Отдел виз и регистрации. Это было похоже на преисподнюю. Десятки советских граждан с приглашениями от друзей и родственников толпились во всех коридорах и на улице и ждали момента, когда сотрудница ОВИР, просмотрев документы и фотокарточки, не пошлёт тебя на три буквы, а примет твои документы и попросит подождать официального приглашения на получение паспорта или отказа. Случилось чудо. После проработки моей личности в КГБ мне выдали международный паспорт со сроком действия один год.

Сомневаясь в том, что такая лафа продлится долго, я написал письмо в Рим супругам Гаррубо, которых принимал у себя в гостях в Ленинграде в 1984 году. Тогда Андрон попросил меня принять известного фоторепортёра Марио Гарруба и помочь ему снять репортаж о Петербурге. Я с удовольствием помог Марио и получил от него приглашение в гости, в Рим. Тогда это было нереально, и я пропустил его слова мимо ушей. Теперь я послал Марио и Алле письмо с просьбой прислать приглашение. Через неделю приглашение валялось в моём раздолбанном почтовом ящике. В Итальянском консульстве мне поставили въездную визу и путь в Италию был открыт.

Добираться в Париж я решил поездом, чтобы проехать по земле Европы и посмотреть из окна вагона на её сёла и города. К тому же в Западном Берлине жил мой приятель с Невского, Валера «Манекен». Вещей у меня собралось немного. Джинсы и батановая сорочка. Ещё скрученные в рулон два холста Виктора Тихомирова, которые приглянулись моим итальянским друзьям, но вывезти тогда из СССР предметы искусства не представлялось возможным. Приехав на границу СССР со своим скарбом, меня потащили на досмотр. На вопрос таможенника по поводу холстов, я сказал ему, что везу в подарок собственные поделки, и развернул холсты.

— Ой, мамочки! — закрыл одной рукой глаза таможенник, а другой, махая мне в сторону выхода за границу.

Валера встретил меня в Западном Берлине на своём Мерседесе и повёз в Торговый центр. С детства знакомый российский тюремный окрик и скудная пайка исчезли за берлинской стеной. Показалось, что навсегда. Изголодавшихся по шмоткам и еде советских людей сбивали с ног показом изобилия. Шесть этажей одежды, обуви, колбас и пирожных привели нас в состояние переедания. Больше всего меня поразило громкое и повсеместное щебетание птиц. Казалось, что они поют за твёрдую валюту. Всё вокруг вселяло в душу такой восторг и беспечность, что хотелось петь. О соле мио! Сидя в кафе Кёльнского вокзала, я заметил мальчишек, которые швырялись конфетами, загребаемыми ими из вазонов, как снег, и решил, что сейчас их убьют у меня на глазах. Но никто не обратил на них ни малейшего внимания. Проехав Германию, мы пересели в Ахене на французский поезд и, проскользив глазами по просторам Нормандии, плавно подъехали к перрону Северного вокзала — Гар дю Нор. Когда я вышел из вагона под его стеклянную крышу, волосы на голове и на всём моём теле встали дыбом. Я в Париже! Это невероятно! Ощущение было такое, как будто я вышел из тюрьмы, где просидел сорок лет.

Кругом суетились и куда-то торопились красивые французские люди. Лица их отражали спешку, озабоченность, тревогу, радость, опасение, измену, любовь, достоинство… Но не было видно и тени рабской покорности. Свобода, равенство, братство! Allons enfants de la Patrie,

Le jour de gloire est arrive! Да здравствует Париж! Да здравствует Франция! Да здравствует Свобода! Да здравствует Достоинство!

Николь встретила нас и отвезла на рю Вашингтон, на квартиру Андрона, прямо у Триумфальной арки. Наспех побросав вещички и проглотив стакан коньяку, недопитого в дороге, мы вышли на Елисейские поля. Кругом сновали люди, говорившие по-французски. Несмотря на мои уроки французского, я мог понять только то, что это не немецкий. Подойдя к полисмену, я чётко выговорил «пардон, мсье» и задал свой вопрос:

— У сё трув лё стасьён дю метро?

— Пардон?! — чётко ответил полицейский.

Я повторил свой вопрос. Потом третий раз. Полис смотрел на меня, вытаращив свои французские глаза, и как будто издевался надо мной.

— Ты что, глухой? — заорал я в негодовании.

— Он просто не понимает вашего акцента, мсьё. А метро в двух шагах отсюда — на чистом вологодском масле объяснила мне русская дамочка с французским гражданством. Слава Богу, у меня не хватило сил задать ей вопрос вежливости о том, как она здесь оказалась.

Добравшись до Собора Святого Благоверного князя Александра Невского на рю Дарю, я, наотвешав земных поклонов и приложившись к иконам, подошёл на благословение к батюшке.

— Откуда вы милейший? — спросил батюшка.

— Из Ленинграда — с гордостью произнёс я.

Это у вас так теперь Санкт-Петербург называют? Бог благословит!

От голода кружилась голова. Держа в мозгу цифры своих бухгалтерских подсчётов о том, что на четыреста долларов мне с женой нужно прожить в Париже целый месяц, да ещё купить два билета до Рима, я решил зверски экономить. Обойдя сторонкой все кафе и рестораны, я зашёл в пивной бар на Елисейских полях, чтобы купить какой-нибудь дешёвенький бутербродик. На витрине красовались куски багета с салатом и ветчиной по пятнадцать франков. Такой роскоши я себе позволить не мог.

— Пардон, мадемуазель! А нет ли у вас бутербродов с сыром? — вежливо спросил я, памятуя своим совковым мозгом, что дешевле бутерброда с сыром, высохшего как осенний лист, в станционном буфете любого советского вокзала ничего в мире нет.

— Для вас, мсьё! Конечно, мсьё! — убегая на кухню, щебетала французская девушка.