Любовь напротив

Да, именно так сказал мне Шам в один прекрасный день. К тому времени он уже почти сорвал все мои планы, и я начал всерьез сомневаться в своих разрушительных способностях. В то время я действовал, если можно так выразиться, вслепую — на манер Дон Жуана, который всегда руководствовался только своим «животным инстинктом», как утверждал Шам. По его мнению, мое поведение было обусловлено полным неведением и донжуанским отрицанием собственной женственности. Ах, если б я сумел проникнуть в мысли Шама, то как просто смог бы забить клин между ним и Алекс, скользя вокруг них в бескрайнем океане всеобщей женственности! Должен признаться, что я — как и все мужчины — много раздумывал над своей женской составляющей, присутствие которой, несмотря ни на что, ощущалось во мне довольно сильно. Не раз бывали случаи, когда я, в одиночестве ожидая дома Мариетту, почти с яростью переодевался в ее одежду, испытывая особое, порочное наслаждение от прикосновения к телу ее нижнего белья, что вызывало у меня дрожь неописуемого восторга… Каждый раз я выходил из этого состояния одурманенным и униженным, но в то время все мои попытки положить конец подобным двусмысленным утехам заканчивались ничем. Раз и навсегда мне пришлось признать, что в сексуальных устремлениях мною однозначно и безусловно двигали — и всегда будут двигать — исключительно мужские начала, но в глубине души я всегда буду сожалеть о том, что не смог познать изнутри необыкновенные эмоции женщины, в глубь которой мужчина проникает через вожделенную расселину ее лона… Как лучше описать эту зависть, которую, я уверен, втайне испытывают многие мужчины? Вот поэтому, восставая против всего того, что могло показаться мне женским в моей мужской сущности, какая-то неизведанная часть меня самого страдала при мысли, что ей придется умереть, не испытав состояния женщины. И, как всегда, неотразимый ответ на свои тайные желания человечество находит в мифологии: лучше быть Тирезием^[23], чем андрогином!^[24] То есть не мужчиной и женщиной одновременно, а как прорицатель Тирезий: сначала быть мужчиной, потом стать женщиной, затем снова мужчиной. Этим и продиктовано мое стремление к уединенному травестизму в надежде почувствовать поверхностью своего тела те ощущения, которых я никогда не смогу испытать во плоти изнутри их столь желанного женского лона. Все эти запутанные лямки и тесемки, словно тисками сдавливающие одни части женского тела, чтобы лучше подчеркнуть другие, использовались испокон веку — либо под давлением моды, либо обстоятельств, — чтобы женщина ни на миг не забывала, что она, прежде всего — тело. О его хрупкости постоянно напоминают высокие каблуки, легко рвущиеся полупрозрачные, воздушные ткани, наконец, ее сладостный тайный плод, скрытый, и в то же время легко доступный для ласк или насилия. Разве этого недостаточно, чтобы оправдать наше существование в качестве мужчин?!

Этим утром мне удалось без особого труда выманить их из убогой мансарды, в которой им было так хорошо вместе. По-прежнему одержимый голливудскими штампами, я рассчитывал на один из неотразимых, как мне казалось, приемов того времени, позволявший пускать пыль в глаза хорошеньким и особенно желанным женщинам. Если помните, в те годы был автомобиль, обладавший загадочной способностью пробуждать в женщине самку, ее тайные страсти и желания, стремление к импровизации и жажду приключений. Я говорю о «Бьюике», выпускавшемся в начале пятидесятых. Тогда Мариетта подарила мне эту машину, чтобы как-то отвлечь меня, умаслить, а заодно и погасить сильнейшее раздражение, которое вызывали у меня те вольности, что она позволяла себе на стороне. Этот действительно великолепный автомобиль я предусмотрительно припарковал прямо перед черным входом — Алекс и Шам всегда пользовались им, чтобы попасть в свою мансарду. Кто из нашего послевоенного поколения не питал слабости к этой большой роскошной машине, похожей внутри на спальню, с полированными клыками на хромированном бампере, выступающими вперед, как фантастические пулеметы, под сверкающей радиаторной решеткой, отражающей, словно в кривом зеркале, тот уродливый мир, в котором мы обречены перемещаться? Существует ли в природе место более «эротическое», чем это любовное гнездышко, благоухающее запахом новой кожи? Посадить туда Алекс уже само по себе означало некое обладание ею… а если с ней посадить еще и Шама, то разве это не будет означать отхода от выбранного ими собственного пути… и согласия Шама подчиняться чужим решениям? Я с настоящим волнением услышал, как приглушенно хлопнули тяжелые двери «Бьюика», закрываясь за ними с обманчивой мягкостью дверцы банковского сейфа. Мы втроем устроились на переднем сиденье, как на диване, массивная машина плавно и бесшумно тронулась с места, и мы, ощущая на лицах теплые лучи солнечного света, почувствовали себя героями американского фильма. Алекс вытянула ноги и, откинувшись на спинку сиденья, положила голову на плечо Шама. Касаясь пальцем приборной доски, сделанной из древесины ценных пород, она сказала:

— Потрясающая машина. Жаль только, что она без откидного верха.

— Да? А в таком виде она кажется вам не столь эффектной? Вам действительно хотелось бы, чтоб у нее был откидной верх?

— О, нет, мне все равно… Однако при ваших возможностях…

Мне стало не по себе от ее замечания, высказанного не совсем уверенно ленивым и безразличным голосом. «Значит, ты предпочла бы машину с откидным верхом? Ну, это пустяки», — подумал я, нажимая на педаль газа.

Алекс сбросила одну из туфелек и подтянула ногу под себя.

— Тут не меньше места, чем в нашей комнате, ты не находишь, Шам? — в ее голосе звучали одновременно нега, ирония и чуть ли не вызов.

Она погладила Шама по щеке, и этот безобидный жест, который при других обстоятельствах я бы даже не заметил, всерьез разозлил меня. Я не потерплю, чтобы она гладила его по щеке в моей машине. Смешно, не правда ли? Я ревную, я, Дени Денан! Не поворачивая головы, я произнес мягким, чуть взволнованным тоном:

— Я рад, что вы согласились поехать со мной, да, составить мне компанию. Вы себе представить не можете, как долго сейчас тянутся для меня дни… Какие они длинные… бесконечные…

Я сжал губы и нахмурил брови, показывая, каких усилий мне стоило держать себя в руках. Я вел машину, сидя подчеркнуто прямо, — мне всегда нравилось держаться с этакой элегантной чопорностью, отмеченной надменностью и сдержанной силой, что выглядело особенно выигрышно на фоне нейтрально-серых городских пейзажей, все быстрее и быстрее мелькавших за окнами автомобиля.

— Очень неприятно тащиться в хвосте… звезды.

Я произнес это обесценившееся слово с той же отстраненностью, с которой вел свою вызывающе помпезную машину, достойную свежей и дешевой популярности моей жены Маридоны. По-прежнему не глядя на Алекс, я спросил:

— Вас никогда не привлекала артистическая карьера?

Мой вопрос развеселил ее, она всем телом повернулась ко мне и привалилась спиной к Шаму, который обнял ее, положив свою руку ей под грудью. Теперь их щеки соприкасались.

Я продолжал настаивать:

— В театре… или в кино?

— Нет, никогда…

— Никогда? Неужели?

Я повернул голову и встретил устремленный на меня безмятежный взгляд Алекс.

— Такой ответ услышишь не часто… Очень жаль… Вы не будете возражать, если мы перейдем на ты? Мне кажется, что наступил такой момент, когда это возможно либо сейчас, либо никогда. В любом случае, — добавил я, разражаясь притворным смехом, — вас, похоже, не так просто разделить, и если даже я буду обращаться к вам на ты, то это будет скорее вы, чем ты…

Я пожалел, что произнес последнюю фразу, разозлился сам на себя и на какое-то время замолчал. Сидящие рядом Алекс и Шам также хранили молчание, тесно прижавшись друг к другу. Мы ехали по отвратительно замощенной периферийной улице, — кажется, это был бульвар Ла Рэн, — впрочем, в то время этим отличалось большинство проспектов, выходивших за пределы Парижа, и колеса машины производили шум, похожий на звук рвущейся ткани. На перекрестке я резко свернул на другую улицу, проехал вдоль Сены, и наконец мы добрались до квартала Бийянкур, где размещались порядком обветшалые павильоны киностудии.