Любовь напротив

Я снова коснулся рукой рамы первой картины.

— Но в любом случае вот эта станет отныне моей любимой.

Я поймал взгляд Алекс и улыбнулся ей, рискнув вложить в свою улыбку нечто похожее на духовную близость.

Вот теперь все пойдет по-иному. Наконец-то я избавился от Верне. Мне не нужен свидетель! На следующий день, ровно в одиннадцать с четвертью, после долгих раздумий я решил подняться на седьмой этаж по черной лестнице, которая вела к их мансарде. Наиболее подходящим предлогом для этого визита послужил фотоальбом со снимками женщин, которые вознесли историю Голливуда до уровня мифа. Накануне я рассказывал об этой книге и теперь хотел преподнести ее Алекс в качестве подарка. Тем самым я ненавязчиво проводил параллель между ней и неосязаемыми, но такими чувственными образами кино-див. Ава, Джоан, Джейн, Лорин, Джин… Харлоу, конечно, Тельма, Полетт, Кэрол, Грета, Лупе Велес и, естественно, глупышка Мэрилин, которая в те годы служила для нас, одержимых кинематографом, постоянным объектом иронии и насмешек… Принести к ним в дом этот женский каталог было равносильно признанию, что для меня Алекс совершенно естественно вписывается в круг этих прелестниц, недоступных и оттого еще более желанных, но которыми, вместе с тем, уже втайне обладаешь. Только в отличие от них при малейшем движении Алекс, как я вчера заметил, по тесной спальне-мастерской струился ее ни с чем не сравнимый аромат и нежное тепло, и это еще больше распаляло мое желание. По правде говоря, сначала я хотел принести ей роман, о котором рассказывал накануне за обедом, но, в конечном счете, остановил свой выбор на альбоме с фотографиями полуобнаженных звезд, посчитав, что еще рановато рассчитывать на ее готовность делить со мной такое времяпрепровождение, как чтение книги, и особенно романа. Эти кадры из знаменитых американских фильмов намекали на то, что между нами возникло нечто, не связанное с Шамом. Торопиться некуда, говорил я себе, жертва достойна изощренной игры, тонкость которой возбудит нас еще больше. Что такое книга, если не самое надежное средство наладить тесную связь — нет, не с автором, а между теми, кто ее читает? Что мы ищем в большинстве произведений? Знаки соучастия. Зачем мы стараемся сохранить в памяти названия книг, фильмов, картин; для чего стремимся выделиться, узнавая музыкальное произведение по одному, случайно услышанному такту; почему нам так важно вспомнить, без особой на то нужды, зачастую труднопроизносимое имя знаменитого баса, сопрано, контральто или тенора, если не для того, чтобы быть в числе тех, кто не представляет своего существования в общей массе?

Размышляя об этом, я готовился отправиться с утренним визитом к своим новым знакомым. Мари только что уехала на студию, где ее ждал Верне со своей командой. Не выспавшаяся и злая, она громко хлопнула дверцей, садясь в прибывшую за ней машину съемочной группы. Еще бы! Всю ночь я с извращенным наслаждением рассказывал ей об Алекс и Шаме… Но особенно об Алекс, и еще раз об Алекс, надеясь пробудить в Мари остатки ревности или хотя бы раздражения. Она смывала остатки макияжа, сидя перед туалетным столиком; часы показывали начало третьего ночи; ожидая ее, я задремал, лежа одетым на пока еще нашей кровати… и вдруг, открыв глаза, я увидел ее в вечернем платье, привычно пьяной, хмельной не только от алкоголя, но и от своего недавнего успеха, к которому она еще не привыкла; да, опьяненной назойливым вниманием самцов, которые с утра и до глубокой ночи крутились вокруг нее, одурманенной осознанием того, что она — Дона. Точно так же сходила бы с ума какая-нибудь наивная простушка, которую луч софита вдруг вырвал бы из массы безликих статистов, мечтающих «играть в кино». На этот раз Мари не услышала от меня обычных возмущенных упреков, напротив, я встретил ее улыбкой и сладким голосом завел рассказ об Алекс:

— Представь себе, дорогая, сегодня я встретил настоящую красавицу. Ее зовут Алекс Шамириан.

Мари, как ни в чем не бывало, продолжала смывать макияж, но я почувствовал, что она навострила уши. Откуда мне было знать, что она встретит мои слова с полнейшим равнодушием? Я рассчитывал уязвить ее самолюбие или, по меньшей мере, пробудить в ней естественное любопытство, перед которым не может устоять ни одна женщина, когда заходит речь о чужой красоте. Но нет, она хранила спокойствие, и ее безразличие неприятно удивило меня. Что это сегодня происходит? Мари такая ревнивая, такая нетерпимая! Она так беспокоится о своей внешности, считая себя красивой! Кое-кто даже сейчас утверждает, что Дона — красавица. Красавица, как бы не так! Когда о ней говорят привлекательная, я не имею ничего против, тем более что она придумала и, я бы даже сказал, навязала продюсерам собственную манеру держаться перед камерой, и эта манера привносила в фильмы совершенно неожиданное видение женского образа. Перед лицом легендарных американских кинодив я готов признать, что от этой француженки исходит некая интеллектуальная сила, о ней не скажешь «эта маленькая француженка». И хотя внутренне она такова и есть, ничто в ее облике, скажем, кинематографическом, не обнаруживает этого. Так продолжается уже полвека, и я должен сказать, что поклонники светового призрака Маридоны никогда не переставали утверждать, что она не просто красива — она прекрасна. Хорошо, пусть будет так! Я всю жизнь восхищался ею. Для меня она воплощала Успех во всем его блеске и великолепии. Я знал и любил крошку Мариетту еще тогда, когда она «подавала надежды»; я знаю пройденный ею путь, знаю, какая понадобилась сила воли, чтобы, постоянно работая над собой и своим окружением, достичь той зоны абсолюта, где живой человек, предав забвению свое физическое тело, смог превратиться в коллективном сознании в неразрушимый луч света! Нет, Дона никогда не была красавицей! От нее исходит что-то другое, особенное, но красотой она не блистала, никоим образом! Она — настоящий боец, я-то знаю, каких усилий требовала от нее постоянная борьба за утверждение своей значимости, своего превосходства, а вместе с тем и за признание ее отличительных черт в качестве нового типа женщины или, если угодно, иного стиля красоты — придуманного и расчетливо продуманного, который после ее первого же фильма незаметно вышел на улицы. Я повсюду узнаю его по незначительным деталям: вот у этой девицы ее прическа, у той — ее губы, а уж деланно ребяческие, импульсивные манеры Мари позаимствовали все те дурехи, которые в шесть вечера заканчивают работу и разбегаются из своих контор… Одним словом, я не отказывал себе в удовольствии описывать Алекс как ее полную противоположность: «никакого кривляния, чтобы понравиться, слышишь, Мариетта? Никакого притворства, красавица в стиле Авы Гарднер». Мари продолжала смывать макияж, тонким слоем нанося на лицо очищающий крем и вытирая его цветными бумажными салфетками, которые в те времена еще не назывались «Клинекс». Не оборачиваясь, Мари посмотрела в зеркало на мое отражение. Взгляд ее вдруг отвердел, и она медленно произнесла, отчеканивая каждый слог:

— Видишь ли, мой милый Дени, я безумно рада, что ты наконец-то нашел, чем тебе заняться, и теперь оставишь меня в покое. Да, ты меня, в самом деле, обрадовал!

Я ответил презрительной репликой, не преминув заметить при этом, что вместе с Верне она делает халтуру. Ненавижу это слово, но разве можно найти другое в третьем часу ночи?

Наконец она легла в постель, почти со слезами умоляя меня дать ей поспать. И, конечно же, я приложил максимум усилий, чтобы не допустить этого… Потому-то утром она уехала на съемки с помятым лицом и опухшими глазами. Я мог бы сказать без всякой иронии, что Маридона сделала себе имя и образ на губительных последствиях наших ночных скандалов. «Ты выглядишь так, будто только что встала с кровати, вот в чем секрет твоего ошеломительного успеха, — говорил я ей после того, как она от души наревется, и, глядя в окно на розовеющее рассветное небо, добавлял: — Конечно, остальным ты обязана своему потрясающему таланту». Так что этим утром она снова свалила на студию, поскупившись на доброе слово и поцелуй в знак примирения. С трудом приоткрыв глаза, я задержал ее у самой двери: