Капитан Филибер

Я говорил, не открывая глаз, завороженный танцем огненных блесток. Вверх, вниз, снова вверх, вниз, во все стороны – огненным веером, беззвучным взрывом. Чертики вырвались из ада. Чертики всюду – в небесах, на земле, в темных недрах, разрезанных лабиринтом штреков, под серой коркой дымящихся терриконов, на стальных рельсах, пересекающих плоскую, как стол, донецкую степь. Чертики не торопятся, просто пляшут. Вверх, вниз, снова вверх, снова вниз. Они подождут, пока Голубов накроет тяжелыми снарядами чернецовский отряд, загонит его в овраг… «Тихий Дон», том второй. Раненого, брошенного в снег ушастого Кибальчиша с хеканьем и сопением рубит в кровавую кашу пламенный революционер Подтёлков. Голубов, кадровый офицер и почти что интеллигент, предпочтет отвернуться, уступив место мяснику. Это будет скоро, очень скоро. И вот тогда чертики взовьются, сплетутся огненным шаром – и покатятся прямо на нас. Не уйти, не отбиться: два выстрела на орудие, патронов – меньше чем на час боя. «На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка. „Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!“ Стой! Кто идет? Кончено. Залп!!»
Не ныть, не болеть, Никого не жалеть, Пулеметные дорожки расстеливать, Беляков у сосны расстреливать…

– Спите, Кайгородов?

– Сплю, штабс-капитан. Сейчас проснусь…

Не сейчас, пусть допляшут, погаснут, уйдут обратно в серую мглу. Пусть решат, что мы годимся лишь на волчью приманку. «Ах, шарабан мой, американка… Звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары…» Сейчас, еще немного…

Сейчас!

– Згривец, соберите офицеров. Выступаем через три часа. База операций переносится на юг-восток, за Миус, в район донских зимовников. Ближайшая задача – атаковать станцию Глубокая не позже полудня 21 января. Конница отправится своим ходом, напрямик, основные силы – по «железке» через один из мостов. Надо будет – пойдем на прорыв. Два орудия оставить и спрятать. Повторяю – Глубокую атакуем в полдень 21-го. Прикажите погоде не портиться, паровозному котлу не протекать, рельсам быть в идеальном состоянии, чинам отряда – не хворать и не обмораживаться. «Не ныть, не болеть, никого не жалеть…» В противном случае буду расстреливать. Вас – первым номером. Вопросы?

– Капитан, я вам уже говорил, что вы – тонняга?

Теперь можно открыть глаза.
* * *

Он понимал, что его товарищи сделают все возможное и даже больше. Они и так воевали на пределе, у самого краешка. Ледяная степь, горячая пища раз в три дня, аптечка, в которой кроме бинта и ваты хранились лишь «зеленка» и бутылка медицинского спирта. Недосып, пули, прилетающий невесть откуда – из чистого пространства, из мирового эфира. Неделя за неделей, от позднего рассвета до раннего зимнего заката, а порой и глухой ночью. Большего нельзя было требовать не только от маленьких кадетиков и юнкеров с несколькими месяцами обучения за плечами, но и от офицеров-фронтовиков, уже успевших вволю нахлебаться этой киплинговской романтики. Он не только никого не расстреляет, но