Тень Земли (Дилогия о Дике Саймоне, Книга 2)

Их нестерпимый блеск заставил Саймона прищуриться. Потом, оттолкнув шагавшего рядом вертухая, он наклонился над парапетом и заглянул в провал. Стены древнего кратера были выровнены, дно выложено серым камнем, и будто из самых каменных плит кверху вздымался десятиметровый язык пламени. Этот огненный факел слепил глаза сильнее, чем солнечный свет, гудел и обдавал жаром; над его рыжей раскаленной гривой крохотными саламандрами метались фиолетовые искры.

- Топай! - рявкнул Клык. - Или ямка понравилась? Погреться хочешь?

Саймон не ответил, чувствуя, как закипает гнев. Брови его сошлись в прямую линию, глаза опасно блеснули; с каждой минутой ягуар-полковник все больше раздражал его. Чем-то он был похож на капитана Мелу с Латмерики, а это являлось отнюдь не лучшей рекомендацией: года четыре назад Мела проделал дырку в плече Саймона. Остался шрам, а шрамы, по мнению тай, если и не считались позором, то уж, во всяком случае, не украшали воина. Они лишь свидетельствовали о его безрассудстве и неловкости.

В самом центре галереи, за двумя широкими арками, открылся зал. Стены с бойницами под потолком, сводчатые перекрытия, дубовые двери напротив арок и пол, выстланный серым гранитом. На большом овальном столе в западной части комнаты- бокалы, запечатанные кувшины с вином, графинчики с пулькой, вазы с фруктами. У стола, в просторных креслах, сидели пятеро мужчин. Взгляд Саймона скользнул по их напряженным физиономиям - цепкий, запоминающий, узнающий. Смуглый старик с ястребиным носом и черной перчаткой на правой руке - дон Хайме-Яков по прозвищу Ума Палата. Толстый громила, заросший дикой бородой, дон Хорхе-Георгий Диас, Смотритель. У этого глаза навыкате, губы отвисли, сальные лохмы свисают из-под чудовищных размеров шляпы. Дон Эйсебио Пименталь непроницаемое лицо, отлитое из темного чугуна, шапка курчавых волос, широкие негритянские ноздри, рот, будто прорубленный ударом топора... Холеный молодой мужчина с тяжеловатым подбородком и расплывчатыми чертами - дон Алекс-Александр, измельчавший потомок флотоводцев по кличке Анаконда. Этот растерян, но храбрится - хмурит брови, выпячивает челюсть. И наконец, дон Грегорио-Григорий, пожилой, лысоватый, с сигарой в крепких зубах, с ледяными серыми глазами, такими же, как у дочери... "Весь крысятник в сборе, - подумал Саймон и тут же поправился: - Это не крысы, передо мной гиены".

Он направился к обтянутому крокодильей кожей креслу и сел, не дожидаясь приглашения. Кресло стояло особняком, в конце овального стола, что был поближе к аркам. В проеме левой вытянулся Клык, за ним построились в шеренгу верту-хаи. В бойницах под потолком поблескивали стволы, задубелой дверью раздавались гул, лязг металла и скрип кожаных сапог.

Сигара в губах дона Грегорио дрогнула.

- Останешься, Клык. Людей отпусти. И пусть скажут, чтобы качки не орали. Он кивнул на дверь.

- Мои тихие, - проскрежетал старый Хайме.

- Зато кретины Хорхе рвут глотки за двоих. - Главарь .смоленских отложил сигару и поднял холодные глаза на Саймона: - Ну, так кто же к нам пожаловал? Брат Рикардо-Поликарп Горшков?

- Не похож, судари мои, - тут же откликнулся Хайме. - Тот, как мне говорили, пощуплее. Потоньше, значит, в кости. И не такой нахальный.

- Тогда - Железный Кулак? Изверг с Пустоши?

- Чей изверг? - Хайме обвел взглядом сидящих за столом. - Не наш, чтоб мне единственной руки лишиться! Был бы наш, мы бы его узнали. У Монтальвана и Трясунчика таких тоже не водилось. Может, Федькин? Из отложившихся гаучо? Или срушник? От досточтимого пана Сапгия?

- На гаучо тоже не похож, слишком чистый и сытый, - возразил Грегорио. - А срушники, как всем известно, прибывают морем с севера, не с юга. Где это видано, чтоб срушник из Пустоши приехал? К тому же больно он для срушника шустрый. Те банков не грабят, да и в Озера не суются.

Саймон с интересом следил за этим спектаклем. Похоже, его собирались потоптать и унизить - либо выяснить, как он отреагирует на унижение. Знакомый прием; схватки у в6-инов-тай всегда начинались с Ритуала Оскорблений и с Песен, восхваляющих доблесть бойцов. И Саймон, не разжимая губ, начал петь про себя Песню Вызова - а это значило, что дело без крови не обойдется.

Тем временем беседа продолжалась.

- Не изверг и не поп, - пробормотал дон Хайме, покосившись на вожака крокодильеров. Тот при упоминании об Озе-Рах начал багроветь, нетерпеливо ерзать в кресле и стискивать кулаки. Анаконда грозно хмурился, а дон Эйсебио Пименталь был спокоен, как монумент из черного базальта, прикле-бнный к креслу.

- Не изверг и не поп, - пробормотал дон Хайме, покосившись на вожака крокодильеров. Тот при упоминании об Озерах начал багроветь, нетерпеливо ерзать в кресле и стискивать кулаки. Анаконда грозно хмурился, а дон Эйсебио Пименаль был спокоен, как монумент из черного базальта, приклеенный к креслу.

- Не изверг и не поп, - повторил старик погромче, глядя на Саймона. Такой молодой... юноша, можно сказать... а сколько загадок и неприятностей.

- Неприятных загадок, - уточнил главарь смоленских, в свой черед рассматривая Саймона.

- Есть предложения, дон Грегорио?

- Разумеется, есть. Крючья в ребра, и повесить над ямой. С муравьями или с термитами. А Карло послушает, кто он таков и зачем к нам явился. Послушает и доложит. Эй, Клык! Где тут у нас подходящая яма?

Дон Грегорио повелительно взмахнул рукой, и этот жест словно подбросил Саймона в воздух. Массивная столешница дрогнула, кресло отъехало в сторону, и стремительная тень, размытая, как зыбкий фантом, метнулась к арке. Мгновение, и фантом вновь обрел вещественность, размер, объем и плоть. Ричард Саймон стоял на парапете галереи, окаменев у пропасти, как статуя возмездия: ноги широко расставлены, руки подняты над головой, а в них, пойманный за шею и лодыжку, кричит и бьется человек. Секунду Саймон глядел на него, потом разжал пальцы, плюнул в огненный провал и соскочил с парапета. Руки его были пусты.

Ноздри Грегорио расширились, взгляд скользнул к бойницам у потолка; чудилось, что он сейчас снова взмахнет рукой - и над столом прошелестит свинцовый ливень. Анаконда судорожно сглотнул, свирепое лицо Хорхе налилось кровью, чернокожий Эйсебио усмехнулся, и лишь старый Хайме не утратил спокойствия - сидел да почесывал запястье под черной перчаткой.